- Пришел.
- Откуда пришел?
- От себя.
- Так... А где живешь?
- У мамы.
- Понятно. Зачем же она тебя одного пустила?
- Бабка пустила. Мама работает.
- Заблудишься. Дом не найдешь.
Тема разговора явно не устраивает моего собеседника.
Он круто меняет ее.
- Ты солдат?
- Солдат.
- Наш папа тоже солдат. Когда он приедет, привезет колбасы!
- Тебя как звать?
- Павлик.
- Знаешь, Павлик, давай с тобой обедать. У меня есть колбаса.
- Давай, - мгновенно соглашается Павлик.
Он садится рядом, очень внимательно следит за каждым моим движением. Стелю на лавку газету, развязываю вещмешок. Пока обдираю и режу сухую колбасу, Павлик неудержимо глотает слюни.
- Ешь, Павлик.
Мальчик набивает полный рот хлебом и колбасой.
Маленький человечек ест с такой жадностью, что мне становится не по себе. Не только за убитых, но я за голодных детей ответят нам те, кто затеял эту войну!
- Ты лучше прожевывай, а то живот заболит.
Павлик минуту ест медленнее, потом снова начинает глотать каменные ломтики колбасы.
- Будет, - говорю я ему. Серые глаза мальчика глядят огорченно. - А это возьми домой. Вечером поешь.
Павлик помогает засунуть остатки колбасы в свой карман, неуверенно спрашивает:
- Мама ругать будет?
- Не будет. Скажи - солдат дал.
- Я пойду к бабе.
- Беги, Павлик, беги.
Маленькая фигурка в коротком синем пальтишке и больших сапогах мелькает между деревьями, исчезает.
Пора теперь собираться и мне.
Поезд переполнен. Никогда так много не ездила Россия, как в эти трудные годы. Раненые и здоровые, военные и гражданские, мужчины и женщины, взрослые и дети... А навстречу переполненному поезду гремят тяжелые товарные составы. На платформах, обтянутых брезентом, мелькают орудийные дула, башни танков, грузные тягачи. На фронт, на фронт!.. Гитлеровская гадина, придавленная в Сталинграде, израненная и обозленная, уползает все дальше и дальше на запад. За эти месяцы освобождены Великие Луки, Моздок, Пятигорск, Воронеж, Краснодар, прорвано кольцо ленинградской блокады.
И снова горькое чувство собственного бессилия отравляет сознание: добивать фашистскую гадину будут без меня...
В вагоне тесно, душно. Воздух пропах крепкими запахами недолгого жилья - потных тел, прелых портянок, пайковой селедки, забористой махры.
Мне повезло: я устроился на третьей багажной полке, - дорожные острословы окрестили ее "люксом". Перестук колес, звон жестяных чайников, грубоватые голоса солдат, игривый девичий смех и плач ребенка - все это.
шумит многоголосо, неумолчно, беспокойно. Голова начинает тихонько ныть.
- Бросила она его. Как ушел, так и скрутилась!
- Дали ему под Сталинградом!
- Семен, глянь-ка, река!
- А вы не нахальничайте! Рукам воли не давайте!
- Мам, мама, - пить!..
Через сутки я буду дома. Пожалуй, в первый раз становится ясно, что дома у меня нет. Правда, своей квартирной хозяйке написал, что скоро вернусь - крыша над головой будет. Но это - все. Нет ни отца, ни матери, ни Оли... Нет в городе, очевидно, и никого из ребят.
А может, сойти где-нибудь да остаться? Работники нужны всюду. Нет, тысячу раз нет!
На остановках пассажиры расхватывают в книжных киосках "Правду", "Красную звезду", крохотные районные газеты, толпятся возле репродукторов. Накануне я "Последний час" передано сообщение об итогах боев на Ленинградском фронте. Измятые газеты идут по вагону.
Перебивая друг друга, люди радостно называют освобожденные населенные пункты, снова и снова повторяют цифры трофеев: сотни пушек, танков, миллионы патронов и снарядов, десятки тысяч навсегда утихомиренных головорезов. Идет наша армия!
Под вечер, когда головная боль утихает, уступаю во временное пользование свой "люкс" бородатому старшине, пристраиваюсь на его место у окна. Плывут навстречу черные вешние поля, березовые рощи, сизые хвойные леса.
На станциях молодайки торгуют нехитрой снедью военных лет: ржаными, на поду печеными лепешками, вареной картошкой, синеватым кислым молоком. Полно грустить, солдат, - жизнь продолжается!
Как-то странно видеть эту молоденькую девушку в голубенькой кофточке за столом секретаря горкома. У нее распушившаяся на лбу прядка волос, ямочки на щеках.
Эти ямочки раздражают почему-то больше всего. Фамилия нового секретаря - Жукова.
- Ну, что же, хорошо, - возвращает она мой комсомольский билет. - Актив прибывает! Значит, опять в редакцию?
- В редакцию.
- На комсомольскую работу не хотите?
- Я - газетчик.
Девушка озабоченно хмурится.
- На механическом заводе нужно менять комсорга.
Слабый товарищ. Была там у нас толковая девушка, уехала. Замуж вышла.
У меня глухо торкает сердце, голова начинает шуметь. Я встаю.
Секретарь, не приподнявшись, протягивает руку.
- Сегодня у нас в театре вечер - встреча молодежи города с фронтовиками. Может, выступите?
- Вряд ли. Не готовился.
- А что ж тут готовиться? Запросто.
- Подожду.
Выхожу на улицу, закуриваю. Куда же теперь отправиться? Кроме редакции, кажется, идти некуда. В городе никого из своих ребят не нашел: все в армии.
Поярков сидит в кабинете, пишет.
- Видишь, - кивает он, - редактор отвечает на письма рабкоров, а ты гуляешь. Не годится!
- Завтра выйду, Петр Гаврилович. Сейчас был в горкоме комсомола, встал на учет.
- Ну, как тебе -секретарь, понравился?
- Да так, не очень...
- Не очень, говоришь? - Поярков откладывает ручку, насмешливо смотрит. - Торопишься, дорогой, с выводами.
Очень хороший работник! Ты о ней что-нибудь слышал?
- Нет.
- Оно и видно. Еще небось и надерзил?
- Тоже нет.
- И то хорошо. Внимательная, сердечная девушка.
- Ага, внимательная! Здоровается, прощается - даже не приподнимается!
- А ты хочешь, чтобы перед тобой во фронт вставали?
- Зачем во фронт? Элементарная вежливость.
- Вот узнай получше, познакомься. Тогда насчет вежливости и говори.
- Звала сегодня в театр, встреча с фронтовиками.
- Знаю. Обязательно сходи. И отчет напишешь - вот тебе первое задание.
- Это сделаю.
Петр Гаврилович снова берется за ручку.