- Теперь не мешай. А завтра с утра, чтоб как штык был!
- Есть!
Вечером отправляюсь в театр. В фойе играет жиденький духовой оркестр. Как в прежние времена, огибая зрительный зал, по коридору ходит шумная толпа. Ребят мало, больше девушек, очень много подростков. И самое обидное - никого знакомых.
Впрочем, вот и первое знакомое лицо. Из-за кулис выходит Жукова. Я даже приподнимаюсь с места, хотя сижу недалеко от сцены.
Припадая на левую ногу, секретарь горкома подходит к столу. Кажется, слышно даже, как поскрипывает ее протез. Жукова одета в форменное защитное платье, на груди у нее остро вспыхивает золотая звездочка. Сидящие слева от меня подростки неистово колотят в ладоши.
- Товарищи, - волнуясь, говорит Жукова. - Вечер встречи молодежи города с фронтовиками объявляю открытым. Слово для предложения по составу президиума имеет...
Каждый раз, когда смуглый паренек в коротеньком пиджаке называет очередную фамилию, зал дружно и горячо аплодирует. Члены президиума занимают свои места. С удивлением и гордостью всматриваюсь в юные, раскрасневшиеся лица семнадцатилетних новаторов, знатных железнодорожников, токарей. Вот они, вчерашние ребятишки, на плечи которых война возложила нелегкий труд, поставила их на место отцов и братьев. Сидящие между ними солдаты и два офицера кажутся пожилыми, но самому старшему из них - наголо остриженному капитану - едва ли есть тридцать лет.
В антракте подхожу к Жуковой, чистосердечно говорю:
- Худо о вас сначала подумал. Каюсь, товарищ разведчица!
Жукова смеется, ямочки на щеках становятся еще заметнее, но они уже не раздражают меня.
- Я, грешным делом, тоже подумала: сухарь, важничает! Может, выступите?
- Конечно, выступлю.
- А как же без подготовки?
- Что же тут готовиться, - вспоминаю ее слова. - Запросто!
Утром приношу Пояркову готовую корреспонденцию.
Он быстро пробегает ее, с любопытством спрашивает:
- А как Жукова?
- Ошибся, Петр Гаврилович!
- То-то! Наперед не торопыжничай. Ну, давай делать номер.
Воскресенье - самый долгий и скучный день.
В редакции делать нечего. Знакомыми все еще не обзавелся, к Пояркову идти неудобно. Каждый раз, когда я захожу, его жена начинает хлопотать с обедом, усиленно угощать. А угощение сейчас - вещь не такая уж простая.
Хозяйка ушла посудачить к соседям, в доме тихо.
Я лежу в своей комнате, перечитываю письма Машеньки. Их - четыре. Есть среди них одно и от Пресса - коротенькое, шутливое, сердечное. Такие письма умеют писать только пожилые люди.
Машенька тоже пишет коротко, главным образом о редакционных новостях. Заместителем редактора вместо нашего Кудрина теперь Левашов. Метников и Гранович награждены медалями. У Кузнецова в Москве выходит повесть "Огненный вал" - вот, оказывается, что он писал в своих клеенчатых тетрадях. Сапоги, впрочем, он мажет дегтем по-прежнему. У Нюры, жены шофера Леши, родился сын. Лешу обещают отпустить на несколько дней в отпуск.
Закрываю глаза, и, словно наяву, видятся лица фронтовых товарищей. Пресс, трогающий свой белый коротенький ершик, насмешливый Метников, Машенька, поправляющая смуглыми полными руками влажные после купания волосы...
Потом достаю карточку Оли, долго смотрю на нее.
Огромные, чуть исподлобья глядящие глаза. Оля, Оля, я почему-то всегда чувствовал, что с такими глазами долго не ждут: слишком много людей, плохих и хороших, как бабочки, летят на их горячий темный огонь...
Пойду в парк.
В узкой кленовой аллее пусто. Горячее солнце не может пробить густой чащи листьев, и только два-три золотых пятнышка колеблются на крупном зернистом песке.
Чуть слышно шумят листья - если прислушаться, кажется, что они о чем-то говорят.
Рядом кто-то присаживается. Я поворачиваюсь и чувствую, как горячо вспыхивает лицо. Пожилая женщина ставит у ног тяжелую кошелку, вытирает платком потное лицо. У нее седые волосы, большие, не утратившие еще блеска, глаза.
Уходить поздно.
Женщина изумленно, немного исподлобья смотрит, всплескивает руками.
- Сереженька, откуда вы? Когда приехали?
- Здравствуйте, Вера Владимировна, - как можно спокойнее говорю я. Недавно приехал.
Старики не признают условностей. Глаза Веры Владимировны моментально влажнеют.
- А Оленьки нет!
- Я знаю, Вера Владимировна.
- Разве я так, Сереженька, думала? Ведь как укоряла: говорю, что делаешь, а Сережа?
- Да, бывает.
- Так нет, все по-своему сделала. Ему, говорит, без меня трудно... Это про мужа-то своего. Он, говорит, все потерял, несчастный. Нужна я ему.
- А сама она счастлива?
- Кто их знает, Сереженька. Была недавно - от нее ведь толку не добьешься. Ревнует уж он очень.
Глаза старушки светлеют.
- Ребеночка ждет, - мягко говорит она.
- Я пойду, Вера Владимировна.
- Счастливо тебе, Сереженька! Заходи, на меня, на старуху, сердце тебе держать не за что. Ты ведь мне как родной, куда роднее того-то...
Стиснув зубы, крупно шагаю по тенистой аллее. Все, оставаться здесь больше не хочу: пусть Поярков что угодно говорит и делает, - уеду!
Двери, против обыкновения, открывает сам Поярков.
- А, Сережа, - басит он. - Заходи, заходи. Сейчас придет Елена Андреевна - обедать будем.
- Петр Гаврилович, не сердитесь, - я уеду!
Он ошарашенно смотрит, начинает подталкивать.
- Проходи, проходи, не в дверях же разговаривать!
Мы проходим в маленькую комнату, садимся. Поярков
барабанит пальцами по столу, молчит. Сейчас он, конечно, начнет убеждать, как все неразумно, поспешно. Я готов к отпору.
Петр Гаврилович вертит карандаш, откладывает его.
- Ладно, Сережа, поезжай.
- Ну, спасибо вам!
- Чего уж тут спасибо!.. Езжай. Куда ж ты собрался?
Об этом я как раз и не думал. Куда-то далеко. В Сибирь хотя бы!
- В Сибирь, Петр Гаврилович!
- Хороший край, - одобрительно говорит Поярков. - Воевал я там в гражданскую.
15
Иртыш кажется недвижимым - октябрь выдался на редкость теплым, безветренным, ни одной рябинки не увидишь на спокойной безмятежной поверхности реки.
Но это только кажется. Стоит бросить на воду щепку, и могучее, невидимое глазу течение мгновенно уносит ее все дальше и дальше. Вот уже и вовсе не видно легкой щепочки...