В двенадцатом часу ночи расходимся по квартирам.
Хозяйка и ее невестка, молодая женщина, кормят нас ужином, стелют огромную постель. На полу - ворох желтой соломы, сверху ее покрывают брезентом, одеялами.
Прессу хотят уступить кровать, но он решительно отказывается.
- Не выдумывайте!
Сашка спит. Прикрыв дверь, мы сидим в кухне, вместе с хозяйками пьем чай. Гранович поужинал и отправился поболтать с девушками - они устроились в доме напротив. Гулевой вместе с наборщиками и шоферами - на третьей квартире. У них будет ночевать и Кудрин.
Аня, так зовут мать Сашки, задумчиво смотрит на огонь лампы, неторопливо рассказывает:
- Недолго они тут похозяйничали, а на всю жизнь запомним!.. Без крайней нужды на улицу, бывало, и не выйдет никто. На работу, конечно, гоняли. Все больше дороги расчищать...
- Так уж вы и чистили, - усмехается свекровь.
Быстрая улыбка пробегает по лицу женщины. От неверного света лампешки оно кажется еще более усталым.
- Это верно, - оживляется Аня. - До вечера, бывало, задание никак не выходит. Полицаи орут!
- Из местных полицаи?
- И здешние были, - Убежали?
- Кто убежал, а кого шлепнули.
- Ну, интересно, кто они?
- Так, подонки, - брезгливо говорит Аня. - Разве кто из добрых людей пойдет?
- А Степан-то Николаич - пошел, - откликается свекровь.
- Какой же он добрый? Такая же гадина, - жестко говорит Аня.
- Кто это?
- Бургомистр наш, Никольский. Зубным врачом тут был.
- Коронки мне еще ставил, - вспоминает свекровь, - И что же, сам пошел?
Аня вскидывает голову.
- Наверно, сам... Ведь вот удивительно: сколько он тут работал - я уж и не помню. Девчонкой еще в сад к ним ходила. Обходительный такой, внимательный. Ну, и думала - человек как человек. А вот довелось, дрянь из него и полезла наружу!.. Смотришь, бывало, как он из комендатуры на пролетке катит - сердце зайдется! Ах, ты, думаешь, гадина, - сколько лет мы тебя за своего считали!
Аня на минуту замолкает.
- И подумать ничего нельзя было. Держал он, говорят, когда-то частную практику - так ведь когда это было! Оказывается, нет, - нутро черное, беленьким только прикидывался.
- Не поймали?
- Куда там! На полуторке укатил, набил полну машину. Говорят, сейчас опять где-то бургомистром.
- Далеко не убежит, такое добро они долго возить не будут, - позевывает Левашов. - Швали у них и своей достаточно.
- Конечно, не убежит, - соглашается Аня. - Мама, а знаешь, кто ко мне сегодня заходил?
- Кто?
- Нюрка Кирсанова.
Свекровь всплескивает руками.
- Да что ей, бесстыжей, от тебя надо? И не посовестилась?
- Захотела от кого совести!.. Приходила узнать, нельзя ли ей в райкомхоз поступить.
- А вы что?
- Сказали, что немецкой подстилке делать у нас нечего!.. Подружка была, - дрогнувшим голосом поясняет Аня.
- Да уж какая она тебе подружка? - горячо протестует свекровь. Бессемейная, девка вертлявая!
- Какая ни была, а дружили, - твердо говорит Аня. - Раньше-то она не такая была. Да, видно, тонка: пришли эти - свихнулась.
- Приходила еще, выхвалялась, - негодует свеккровь. - Я, говорит, устроенная теперь!.. Ганс там у ней, что ли, какой был?
- И не один еще.
- Срам какой!.. И что же она теперь?
- Ну. что - плачет. Говорит - ошиблась... А зашел к нам военный смотрю, так глазами и запрыгала!
Пресс задумчиво барабанит пальцами по столу. Левашов курит, - видно, что он очень устал. Метников сидит в самом углу, что-то быстро записывает. Делает он это, как и Гранович, довольно часто. У этих питомцев Литинститута есть хватка, какой нет у меня. Я только переживаю то, что вижу и слышу. Поглядывая на своего рыжего секретаря, впервые думаю о том, что наблюдательность, трудолюбие, вероятно, и создают писателя.
- Я пойду, - поднимается Левашов.
- Да, пора, - соглашается Пресс. - Хозяйкам тоже отдыхать надо.
Редактор и Левашов уходят, слышно, как под ними шуршит сухая солома. Укладываются и хозяйки. Метников еще минуту-другую пишет, потом закрывает блокнот.
- Знаете, Прохоров, не кто-нибудь, а мы с вами должны будем рассказать об этой войне следующим поколениям. Выйдет не выйдет, - он похлопывает по блокноту, - а пытаться надо.
- У вас книжки есть?
Метников откровенно усмехается.
- Одна была. Таких книжек лучше не писать...
Хорошо начавшийся разговор прерывает Гранович.
Он тщательно закрывает за собой дверь, молча раздевается.
- Что, сердцеед? - насмешливо спрашивает Метников. - Погнали тебя девчата?
- Сам ты сердцеед! Сухарь! - вспыхивает Гранович.
- Погнали! - хохочет Метников. - Да, Машенька - девушка решительная. Генеральская дочь.
- Я запрещаю говорить о ней пошлости! Слышишь?
- Запрещай, запрещай. Только тише: люди спят. - Метников, улыбаясь, смотрит на Грановича, мягко говорит: - Дурак ты, Женька!
Гранович утихает.
- Ну и ладно. Ты один умный... Я по-хорошему, понимаешь? Нравится она мне.
- Вот и давай по-хорошему: пошли спать.
Гранович безнадежно машет рукой.
Потихоньку укладываемся. В комнате темно, тихо, слышно, как посапывает во сне Сашка.
- Толя, - негромко окликает Гранович.
Метников молчит.
- Спит уже... Прохоров, вы спите?
- Нет.
- Правда, Машенька - чудесная девушка?
- Правда.
Гранович долго молчит. Я начинаю дремать, но он снова спрашивает:
- Хотите, почитаю стихи?
- Почитайте.
Гранович приподнимается, свистящим шепотом читает:
На весеннем, на шумном Арбате...
Глаза у Машеньки нежные.
- Вот, не одному вам счастливым быть! - встречает она меня утром. Отец письмо прислал. Хотите почитать?
Мне неловко отказываться, еще более неловко читать.
На голубоватом разграфленном листке - четкие, собранные строки.
"Здравствуй, моя цыганочка!.."
Письмо коротенькое, ласковое; пробежав его, почемуто ясно представляю пожилого человека, много пережившего, немного грустного. У него седые волосы, внимательные глаза, суховатые быстрые руки.