После того как кум дал отмашку, они подошли ко мне и начали расспрашивать за делюгу и образ жизни. Получив ответ, что да, скинхедом я являюсь, и нет, отказываться от своих убеждений не собираюсь, начался конкретный пресс. Каждый день на меня совершались неожиданные нападения, в ходе которых меня били до той поры, пока я не мог сопротивляться. А сопротивлялся я каждый раз, отчаянно, стараясь нанести как можно больший урон нападавшим. В избиениях особо отличался Махо, Сосо и боксёр Эдик. Второй Эдуард, смотрящий за котлом, как мне кажется, двигался не от кума, но был подвержен влиянию своих земляков. В «прыжках» на меня он почти не участвовал, но и замечания землякам не делал. Славяне, что заехали с кавказцами в камеру, были заодно с беспредельщиками и всячески им способствовали. Но нападения в основном совершали пиковые. Прыжки совершались в самые неожиданные для меня моменты: нападали даже когда я спал, хотя по понятиям сон арестанта — святое. Из-за этого я стал спать чутко, просыпаясь от малейшего движения.
Вскоре смотрящий за малолеткой сменился, и вместо справедливого Рамзана за малолеткой стал смотреть наркоман-славянин по погонялу Лазарь. У Лазаря были интересные наколки: на одном предплечье комар в милицейской форме, пьющий кровь, а на втором комар уже толстый, с раздутым пузом, напившийся вдоволь. Данный партак означал: «Крови нет — выпил мент!». На запястье у него была наколота свастика, и надпись по-немецки: «Gott mit uns[95]!». На прогулочном дворике кавказцы сообщили ему, что я беспредельщик, скинхед и меня необходимо отстранить от воровского. Лазарь согласился и сказал, что к общим делам доступа более я не имею. Что-то оспаривать я не стал, так как вся камера с ведома мусоров была настроена против меня. Доказать беспредел я не мог, и тогда был бы обвинён ещё и в интриганстве. Почти у каждого из этих кавказцев, по их же словам, были родственники из братвы, включая воров. Несмотря на это, они творили беспредел в пресс-хате, созданной Гмыриным, хоть со стороны камера считалась не только «людской», но и котловой.
После того как меня отстранили, помимо физического пресса, начались ещё и психологические нападки. До меня всячески пытались докопаться, подловить и «сожрать» на словах, заставить убираться в камере либо шнырить[96]. В эти моменты я был благодарен судьбе: она закалила меня на улицах, и этим мразям не удалось сломать ни меня, ни мой Дух и Веру. На каждое их слово я находил десять своих, на каждый удар старался ответить как можно жёстче. Все заточки и лезвия от меня прятали, а когда приходила передачка, с неё первым делом забирали бритвенные станки. В письмах я писал, чтобы высылали всего по минимуму, так как не хотел, чтобы эти скоты жировали на моих дачках[97]. Иногда, когда находил силы, я давал настолько жёсткий отпор, что после ответной атаки меня не трогали несколько дней. Тогда это были дни, когда я мог передохнуть, спокойно сидя весь день на шконке или читая книги. Но таких дней было немного. Прессовщиков было больше, некоторые были физически сильнее. Одним из дней, когда меня не трогали, был день моего семнадцатилетия. В день рождения меня не трогали и никак не задевали: такой подарок мне сделали гады[98]-сокамерники.
Мусора и следствие всячески способствовали попыткам меня сломать. Следователь не давал родителям свидания, обосновывая это тем, что пока дело не передано в суд, никаких свиданий мне не полагается. Передачки на обысках дербанились максимально, сотрудники порой резали даже туалетную бумагу, а каждый день к себе вызывал кум и, ухмыляясь, спрашивал: «Ну что, дашь показания?». Через какое-то время я, обозлённый на всё вокруг, стал слать его прямым текстом на х*й, за что получал п*здюлей ещё и от него.
Это были три месяца ада.
Как я уже упоминал, у Гмырина почти в каждой хате была сука. И несмотря на то, что пиковые в пресс-хате двигались с его ведома, у них тоже были свои секреты, которые администрации знать не следовало. Куму явно нужен был сторонний наблюдатель.
И вот в один период времени у нас начали отлетать[99] на проверках тщательно спрятанные запреты, и смотрящие решили, что в хате завелась сука. В качестве очередного повода для психологического давления, одно время они открыто подозревали в этом и меня. Случалось, что я просыпался среди ночи и чувствовал — надо мной стоят и переговариваются между собой, решая сплю я или «шушарю»[100]. Но повода подвести себя под суку[101] я не давал.
96
Шнырь — шестёрка, арестант выполняющий поручения другого, включая стирку, готовку и т. п.
98
Если рассматривать их поступки с точки зрения воровских понятий, они были именно гадскими, так как шли против людского и их цель была сломать жизнь арестанту