ГЛАВА 3.
Преступление и наказание.
- Шеф, подбросишь до Нижнего рынка? – я, наконец-таки, поймал такси и, открыв дверцу, с надеждой смотрю на водителя. Холодно. Для южного города мороз и обледеневший снег совсем не характерно. Еще два дня назад термометр показывал плюс десять и буквально за день столбик опустился на пятнадцать делений. Шинель, тонкая и бестолковая в сильные морозы, не спасает владельца от пронизывающего до костей, противного ветерка и студеного воздуха.
- А кто поймает? – таксист противно улыбается.
- Не понял…
- Ну, кто тебя поймает на Нижнем? – я тупо смотрю на него так и не уловив смысл его слов. Он видит мою растерянность и начинает мне доходчиво и терпеливо объяснять сказанное им. – Ну, тебя же «подкинуть»… вверх… кто ловить будет…
- А! В этом смысле! – я делаю вид, что до меня дошел его юмор и пытаюсь улыбнуться, но вместо веселой улыбки мои губы раздвигаются в кривой усмешке. – Найдутся люди.
Вообще-то до Нижнего рынка мне и пешком идти недалеко, минут двадцать, но сейчас очень холодно и хочется спрятаться в тепле, хотя бы в такси. Я пока не признался самому себе, что уже пожалел, что пошел в увольнение, но близок к этому. Надо все-таки было оставаться в теплой казарме. Сейчас там пусто и тихо. Можно лечь почитать, можно поспать, можно сесть возле телевизора и посмотреть какую-нибудь программу. После постоянного гама и суеты будней семестров, сегодня остаться в большом помещении наедине с собой и грустью, приятное занятие. Идет пятый день зимнего отпуска. Уехали все курсанты, даже те, кто не сдали какие-нибудь предметы, уехали даже злостные двоечники, все уехали за исключением «политических». Таким прозвищем в училище окрестили тех, кто получил взыскания за нарушения уставов. Нарушений серьезных, таких, как мое и еще десяти человек. Я имею ввиду недавнюю пьянку, когда нас поймали. За нее мы расплачиваемся уже больше месяца. Правда то наказание, которое объявил Чуев к нам не применили, а именно нас не арестовали на пять суток. Мы не провели ни часа на гауптвахте. Но то, что мы терпим и уже вытерпели намного хуже пяти суток на «киче».
После собрания и показательной порки на нем провинившихся, никто из одиннадцати человек ни разу не получил увольнительной записки. В целом месяц прошел, как обычно, мы так же заступали в очередные наряды, также посещали учебный корпус, получали оценки, учились и все казалось обычным и привычным. Вот только по субботам и воскресеньям мы грустно провожали своих друзей в город, а сами оставались в казарме. Мы посещали в добровольно-приказном порядке кинотеатр, где каждую субботу показывали скучные фильмы. Занимались чтением, тайной игрой в преферанс, получали «передачки» с продуктами от родственников, ходили на проходную в комнату посетителей, куда приходили наши близкие и приносили всякие съестные гостинцы. В общем мы жили обычной солдатской жизнью. Солдатской, но не курсантской. Мы были лишены самого главного в нашей молодой жизни – свободного выхода в город. Я говорю свободного, потому что имею ввиду легальный способ выйти за периметр училища, по увольнительной, не боясь встречи с патрулем или ротными офицерами. Нелегальные способы покинуть расположение училище тоже были. И их было совсем не мало. Все они, конечно, были связаны с определенной долей риска. Самым надежным и наименее рисковым способом был культпоход в кино. Не знаю, случайно или нет, но Чуев придумал гениальную с моей точки зрения вещь. Группа курсантов, причем их количество не ограничивалось, решала сходить в городской кинотеатр на какой-нибудь вечерний сеанс. Во главе этой группы обязательно должен был идти сержант, не важно какого взвода. На его имя выписывалась увольнительная записка с маленькой подписью, что с ним следует столько-то человек, на обратно стороне этого важного для нас документа перечислялись фамилии всех курсантов, идущих в поход за культурным просвещением. Конечно, о том, чтобы на самом деле идти в кино и потерять пару часов драгоценного времени и речи не шло. Спокойненько выйдя из стеклянных дверей проходной, группа жаждущих культуры договаривалась о времени и месте встречи и разбегалась кто куда. Местные спешили домой, хотя бы на парочку часов, другие шли к дальним родственникам, просто знакомым и подружкам или к тем же местным друзьям курсантам, третьи тихонько посещали злачные места, такие как Дом офицеров, пивнушки, где также стремились с пользой провести вырванное с таким трудом из цепких лап командования свободное время. Мы, строго наказанные, благодарили небо и чуть-чуть командование за столь щедрый подарок. Лично я не пропустил ни одного воскресного культпохода. Я ходил со своими младшими командирами, с сержантами второго и третьего взвода. Все они относились с пониманием к нам, нашему положению обездоленных и нашему острому желанию вырваться в город.
В конце января закончилась сессия и личный состав роты получил краткосрочные отпуска или как у нас говорили зимние каникулы. Поехали все, кроме нас, одиннадцати человек, тех, кто злостно нарушил дисциплину, «наплевал на своих товарищей, пренебрежительно отнесся к своим командирам». В этот раз отпустили даже тех, кто не сдал какие-то предметы, разрешив их пересдать по возвращению из отпуска. Такого раньше не было, и обычно двоечники лишались отпуска, как и «политические».
Помню, как с грустью провожал убывающих на отдых своих друзей. Роту построили в казарме, курсанты, уже одетые в шинели, стояли в строю в шеренгу по два и держали в руках собранные чемоданы. Только местные стояли на легке и им больше всех других не терпелось покинуть стены родного заведения хотя бы и на десять дней. Мы, лишенные такого счастья сидели на прикроватных табуретках и грустно смотрели на счастливые лица товарищей. Тупик, помню, сидел и смотрел в окно, мне показалось, что по его щеке скатилась суровая мужская слеза.
После команды «разойдись, построение через пять минут у курилки» рота рассыпалась и нам было предоставлено время для прощания. Я обнялся с Вадькой, а потом и со Стасом, будто мы расставались на долгое, очень долгое время. Хотя Стасу от училища было добираться ближе, чем мне до дома. Зимой никто никуда из города не выезжал и такого понятия, как отдохнуть зимой где-нибудь в теплых краях у нас не было. Вадька уезжал домой, но тоже не так далеко. Его город находился всего в двухстах километрах и сказать, что он уезжает в дальние края было нельзя. Бобер попрощался после меня и шепнул Вадьке чтоб тот не забыл не говорить его родителям о причине отсутствия их сына в отпуске. Через десять минут казарма опустела, она словно вымерла, непривычная тишина и пустота помещений сразу же навалилась на нас. Собутыльники разбрелись по своим местам и погрузились в себя. Начались ужасные будни отпуска внутри училища. Прием пищи на одиннадцать, просмотры кинофильмов, телепрограмм, дежурства и прочий быт роты в урезанном составе. Пару раз к нам в роту заходил Стас. Он совершал этот инквизиторский поступок, конечно, исходя из благородных побуждений, но узнав от нас, что его появление не вызывает у нас положительных эмоций, он прекратил над нами издеваться. Приходили ко мне и родители, приносили баулы с едой. Как ни странно, они быстро простили меня за мой нетипичный поступок и мне даже казалось, что в душе отец если не гордится мной, то уж точно не стыдится.
Сегодня утром дежурным офицером заступил Гвозденко. У меня никогда к нему особо теплых чувств не было. Он командовал вторым взводом, дрючил их и в хвост, и в гриву. Когда он заступал на дежурство, то от его тараканов в голове страдала уже вся рота. И вот когда он появился утром после завтрака в казарме, Тупик присвистнул.
- Ну, все! Сегодня будем целый день ходить строем! Гвоздь покоя не даст!
Но, как ни странно, пой товарищ по несчастью оказался не прав. Во-первых, мы не видели дежурного до четырех часов. Самостоятельно просачивались в столовую и из нее, курили в туалете и занимались чем только хотели. Потом он появился и первым кто попался ему на глаза оказался я.