— Однорукий придумал выходной. Маманя ругаться будет.
— Неужто, Миша, ты ее содерживаешь?
— Маманя копеечки просит.
— Есть-то ведь ей надо.
— Ливерные пирожки.
— Значит, пирожки с ливером матери носишь?
— Из «Девятки».
— А вот в «Девятку» тебе не след ходить. Ты не инженер какой-нибудь, не американец.
— Галина Мироновна рассельдится.
— Эка важность.
— Галина Мироновна женится на мне.
— Тогда ходи. Человеку парой назначено жить. Правильно, Миша. Калган у тебя варит на все сто процентов.
Милостыню Миша боится просить. Срамили много раз: «Буйвол краснорожий! Иди-ка ты на товарную станцию вагоны разгружать». Иногда он заработает тем, что туши из ледника в мясной павильон переносит, или тем, что дотащит комод, шкаф, кровать.
Однажды в такой маетный для Миши день я был в коммерческом магазине. Мать посадила меня возле деревянного помоста, на котором стояла, отвешивая хлеб. Я выколупывал дранкой из бумажного стаканчика мороженое и заедал горбушкой серого хлеба. Под прилавком, впритык с помостом, белел ящик, куда мать бросала бумажные деньги. Если возьму несколько рублей, то она, вероятно, не узнает, а Мишу — он голодный давеча плелся по зеленому рынку — они спасут.
Я привстал на колени, начал опускать руку в ящик. В этот момент к ящику наклонилась мама, чтобы дать сдачу с тридцатки.
Я отдернул руку. Ждал, что мать ударит, — видел, как бьют на барахолке воров.
Мать погладила меня, отшатнувшегося, по волосам.
— Тебе сколько надо, Сереженька, ты спроси. Смогу — пожалуйста. Без спросу никогда не бери. Недостача получится, и меня в тюрьму посадят. Без меня ты никому не нужен. Я в тюрьме умру, ты тут. Ты на что хотел?
— Ни на что.
— На ути-ути? На пробки для пугача?
— Ну тебя.
— Виноват ведь. Давай бери мороженку и хлеб и шагай-ка без остановки до барака.
Мишу я разыскал на толкучке. Я стыдился: сам поел, а ему ничего не принес. Я шатался за ним украдкой.
Многие знали Мишу и здоровались с ним. Редко кто упускал случай потешить себя. Миша кивал на приветствие своей маленькой головой, торчавшей над толкучкой. В ответ на вопросы он чаще всего что-то бормотал. Вряд ли он знал всех, кто его знал.
Посреди барахолки Мишу остановила игривым восклицанием «Мишенька, ненаглядный!» баба в сатиновом, с цветами шиповника сарафане. Толстуха крикнула Мише:
— Миш, болтают, Галину Мироновну собираешься взять за себя? Рассчитываешь, пивом будет поить?
— Пива хочу.
— Скрытный ты стал. На козе не подъедешь.
— Брось ты.
— Не брось. Право слово. На пиво дам, только ты на балалаечке сыграй.
— Нельзя.
— Почему ж нельзя? Раньше было льзя.
— Базарный запретил.
— Базарному бы только запрещать. Плюй. Он ушел. На трамвай ушел. Сыграй, Миша, на балалаечке. Пятерку дам.
— Серебром?
— Все бы тебе серебром. Разменяешь у мороженщицы — и вся забота.
— Клади.
Миша шлепнул об землю фуражку. Толстуха наклонилась и положила пять рублей.
— Стой! Миша на балалаечке сыграет. Желаешь смотреть — деньги в фуражку!
Собралась толпа торгашей, покупателей, зевак.
Я приподнялся на цыпочки. Миша смотрел вниз, словно разглядывал носы своих разбитых свиных ботинок. Он мелко тряс ушастой головой, бубня:
— Плям, бам-бам-бам. Плям, бам-бам-бам.
Из толпы, окружившей Мишу, слышались подбадривания, повизгивающий смех, негодующие выкрики, поощрительная матерщина.
Я догадался. Заревел. Пошел, злобно толкаясь.
Когда рассказал Косте (он сидел в будке, шлифуя линзу), у него сделалось больное лицо от возмущения и печали.
Глава четвертая
До переезда в Железнодольск я вижу себя почти только летом. Весны, зимы, осени, как молоко сквозь цедилку, прошли сквозь мою память,, словно я не жил в эту пору, а спал на теплой печи, укрытый с головой тулупом. Застряло в памяти снежное дыхание сиверко, глянцевито-оранжевая плотная соломенная скирда, с которой я упал, вздумав скатиться по ее отвесному боку, деревянные санки, летящие с горы прямо на мотки колючей проволоки. Уже учеником ремесленного училища я узнал от матери, что врезался в проволочные мотки и никак не мог из них вылезти. Она и дед, отцов отец, выпутали меня из проволоки, отвезли на дрезине в станционную больницу.
С Железнодольска я вижу себя в осенях и зимах, а позже — и в веснах.
Много открытий, радостей и тревог вместила моя здешняя первая осень и первая зима.