— Нет, я хочу, чтоб ты немедленно открыл дверь.
— Обещайте не сердиться!
— Ну, хорошо! — сказал Баллен, начинавший выходить из терпения, — честное слово!
Замок щелкнул и дверь открылась: «Войдите, отец мой!» — сказал Клод кланяясь; и Баллен вошел в мастерскую сына.
Он вошел и быстрым взглядом окинул таинственное убежище виновного. О, да! Виновного и очень виновного в глазах Баллена, потому что, знаете ли вы, что он увидел в комнате, которую он дал Клоду, рассчитывая на его усердие? Знаете ли вы, что он увидел там?
Глазам Баллена предстали четыре большие круглые рамы, обтянутые холстом, а на холсте — картины мифологического содержания. Три из этих картин развешены по стенам, четвертая еще на мольберте художника, а на стуле разложены палитра и кисти, только что отложенные в сторону художником… что же касается до рабочего станка юного золотых дел мастера, то он стоял в углу без инструментов, а на самой средине его красовался лоскут оборванного фартука.
Полог кровати был наглухо закрыт; за этим пологом Баллен, быть может, нашел бы еще более важные доказательства непослушания сына, но несчастный отец не имел уже больше надобности в доказательствах.
— Боже милосердный! — воскликнул он, скрестив руки и останавливаясь перед картинами, как будто жалуясь им на свое горе.
— Отец мой! — сказал Клод спокойно, — я вам напоминаю, что вы дали честное слово не сердиться.
Спокойствие сына, в виду отцовского гнева, казалось старику положительно необъяснимым.
— Да! — начал он, сдерживая себя по возможности, — я это обещал. Хорошо! Но все-таки нам надо объясниться.
— Объяснимся, отец мой, и постараемся придти к соглашению, но с тем, что вы не будете сердиться.
— Посмотрим, несчастный! — сказал Баллен, — что это такое?
— Это, отец мой? Что вы хотите сказать?
— Я спрашиваю про эти холсты, которые, судя по своему виду, предназначены для какого-нибудь балагана?
— Эти холсты, отец мой, не что иное, как четыре произведения вашего сына Клода, изображающие четыре мифологические века; золотой, серебряный и медный, как видите, окончены и развешены по стенам, а железный я поставил на мольберт, чтобы исправить фигуру старика. Когда вы пришли, то я проводил последние штрихи.
— Хорошо! — сказал с волнением Баллен, который слушал Клода и не верил ушам своим. — И так, несчастный, это все, что ты можешь сказать мне?
— Да, отец мой!
— Но, Боже милосердый! Знаешь ли ты…
— Я имею ваше честное слово, батюшка.
— Я беру его назад, свое честное слово! — начал гневно Баллен. — Знаешь ли ты, что я в клочки изорву эти твои четыре века…
— Вы этого не сделаете.
— Я этого не сделаю? А кто мне помешает, спрашиваю я тебя?
— Я, отец мой!
— Ты!!! Посмотрим!
Бросившись к станку, Баллен схватил шило, чтобы разодрать немедленно все четыре картины; но Клод бросился за занавеску кровати, и когда Баллен подбежал с шилом в руке к картине, изображающей золотой век, то столкнулся с сыном. Чтобы отвратить удары, готовящиеся его картине, Клод поднес отцу блестящее серебряное блюдо, на котором великолепно вычеканена была картина золотого века.
Клод Баллен.
Баллен остолбенел и остался неподвижен. Шило выпало из рук его.
— Благословение Божие! Что я вижу?!
С разинутым ртом и разведенными в сторону руками смотрел он изумленными глазами то на сына, который плутовски улыбался, то на блюдо, сличая гравировку с картиной. В восторге он пытался заговорить, подойти поближе, чтобы лучше рассмотреть работу, но его изумление приковало его на месте.
Клод, поставив образцовое произведение свое под картиною, которая служила ему моделью, возвратился к постели и из-за полога вынул другое такое же блюдо, которое поставил под картиной серебряного века. Новое оцепенение Баллена; Клод принес и третье блюдо.
— Клод!.. Клод!.. — воскликнул отец дрожащим от слез голосом, — дитя мое!..
— Перед вами века золотой, серебряный и медный; если я не предъявляю вам железного, то потому, что он еще на станке, — и сняв со станка лоскут фартука, Клод раскрыл начатое четвертое блюдо, которое должно было служить панданом к первым трем.
— Сами на себя пеняйте, — добавил Клод, — за эту неудачу, отец мой: вы не согласились дать мне ни минуты отсрочки, когда я говорил вам о сюрпризе, который для вас готовился.
Наступило минутное молчание. Баллен все еще не мог придти в себя от радости. «Благословение Божие!» — воскликнул, он подпрыгнув на месте, как ребенок, — «я могу умереть спокойно: мой Клод великий золотых дел мастер!»
Клод обнял отца, сказав: «Теперь вам, я думаю, нечего опасаться влияния на меня истинных художников; признайтесь, отец мой, что я им слишком обязан, чтобы можно было думать о них дурно, хотя вы были к этому очень и очень расположены, когда вам пришла в голову мысль, что я желаю сделаться живописцем».
Баллен беспрекословно согласился; в эту минуту он не мог ничего возразить сыну.
Четыре образцовых произведения Клода были отправлены на выставку художественных произведений и вызвали всеобщий восторг. Их приобрел кардинал Ришелье, который заказал маленькому мастеру кроме того еще вазы с отделкою в таком же роде. Клод исполнил эту работу с таким же совершенством как и предыдущую и вскоре приобрел громкую известность, как величайший гравер по металлу.
Его замечательных произведений теперь уже больше не существует. Продолжительная и кровавая война, которую Людовик XIV поддерживал с целью упрочить испанский престол за своим потомством, до того истощила королевскую казну, что монарх и первейшие сановники, которые из любви к отечеству согласились есть с фарфоровых тарелок, пожертвовали все свои богатые сервизы на монетный двор; там их расплавляли и превращали в деньги.
Таким образом много произведений, носивших на себе отпечаток великого таланта Клода Баллена, пошли на заготовление фуража и амуниции для войска, которое сражалось из-за личных выгод Людовика XIV.
ВЕЧЕР ПЯТЫЙ
Френель. — Клод Лоррен. — Бальзак. — Эразм.
Сегодня обитатели Светлых вод были сильно встревожены странным поведением Жоржа.
Так как дождливая погода не позволяла детям выходить из дому, то по мнению отца следовало воспользоваться случаем, чтоб вернуть несколько потерянных часов, проведенных в праздности в течение недели. Но как раз в этот день Жорж проявлял такое равнодушие, непонимание и невнимание во время всего урока, что отец, всегда терпеливый, вышел из себя и запер Жоржа в его комнате на хлеб и на воду до тех пор, пока он не выучит заданного урока. Братья и сестра, вступились за Жоржа и старались выпросить, если не полное прощение, то по крайней мере смягчение наказания; но на все настойчивые просьбы отец отвечал: «Не просите меня за этого ленивого, негодного мальчика, который хочет все делать по своему. Леность и непослушание заслуживают кары».
В противоположность другим детям Жорж принял наказание без слез и без всякого сетования. Он ограничился только тем, что, уходя в заключение, с грустью сказал: «Разве я виноват, что не могу, не умею, не понимаю… если все это мне до смерти надоело?!..»
Я в свою очередь тоже попытался выпросить Жоржу прощение; но отец был неумолим, и я должен был преклониться пред его родительским авторитетом.
Заточение Жоржа очень опечалило братьев и сестру; все они очень любили его. Остальная часть дня была проведена без игр, без оживления; разговор не клеился, при чем беспрестанно упоминалось имя Жоржа, при том со вздохами соболезнования. Обед тоже прошел вяло, потому что стоило кому-нибудь взглянуть на незанятое за столом место Жоржа, чтобы почувствовать глубокое сострадание к бедному узнику.
Тем не менее, когда настал час вечерней беседы, в которой Жорж не должен был на этот раз принимать участие, маленькие слушатели мои явились, к удивлению моему, без малейших признаков печали на лицах. Я не скажу, чтобы они обнаруживали свою обычную веселость; но они словно вполне примирились с участью брата.