В XXI веке нехватка времени еще более обострится. Найдет ли человечество выход?
А впрочем…
Буров, мой сослуживец, вертлявый толстячок, имевший пренеприятную манеру закладывать руку за отворот пиджака, был убежден в своей гениальности, которую до сих пор не оценили, не дали проявиться, изматывая второстепенной работой, с которой справится всякий.
Он старался продлить жизнь своим многочисленным идейкам, но над ним, увы, только потешались. Всякий раз, когда во время перерыва он излагал очередной грандиозный план и над ним смеялись, он обижался и клялся больше не связываться с такими неблагодарными коллегами, которые собрались его слушать только для забавы, но через некоторое время вновь становился объектом насмешек.
Хотя я относился к нему снисходительно, жалел его за столь несчастный характер, он и меня раздражал своим несносным самомнением, — тем, что злоупотреблял моим терпением и убеждал помогать ему, так сказать, на общественных началах. То просил сделать какие-то расчеты, то написать заявки или договориться с какой-нибудь организацией. Отказаться было совершенно невозможно. Он был настолько переполнен оптимизмом и наивной верой в себя и так униженно просил о помощи, что было жалко его разочаровывать. В глубине души он, видимо, полагал, что другие просто не могут — не в праве не сочувствовать ему.
— Если вы мне не поможете, я ничего не успею, — говорил он мне. — Фронт работ очень широк, и я нуждаюсь в, так сказать, ординарцах, которые заменяли бы меня на тех участках, которые менее других требуют моего непосредственного присутствия…
Это низведение вас до роли Санчо Пансы в свите столь сомнительного Дон Кихота стало последней каплей даже для меня. Краска бросилась мне в лицо, и я воскликнул:
— По какому праву вы постоянно рассчитываете на мою помощь в ваших нелепых прожектах? Да у вас просто мания величия!
— По праву гения, мой друг, — ответил мой собеседник примирительным тоном, похлопав меня по плечу. — Да-да, по праву одинокого и непризнанного универсального гения. Случалось и мне ошибаться, но ведь даже Эйнштейн…
— Ну, знаете ли. Буров! — развел я руками. — Есть же пределы всякому чудачеству. Будьте же благоразумны.
— Напрасно вы возмущаетесь! — воскликнул он. — Будущий биограф отметил бы ваши заслуги перед благодарным человечеством и осудит всю ту толпу чванливых посредственностей, которым нет дела до великих начинаний. Так было во все времена: Колумб, Леонардо да Винчи, Михаил о Ломоносов и я, Буров…
— Вот что я вам скажу! — прервал я его. — Вам больше нечего рассчитывать на мою помощь! Ваше несносное самомнение разрушило все добрые чувства, которые я имел несчастье к вам испытывать до сих пор!
При этих словах я покинул Бурова, ошарашенного столь не свойственной мне резкостью. Я терзался в глубине души, но понимал, что иначе поступить нельзя. Этот человек, почувствовав в ком-либо слабину и уступчивость, желание выслушать его с сочувствием, присасывался как пиявка. Он и был пиявкой, энергетическим вампиром! Поэтому его все избегали. И поделом: оставшись в одиночестве, он, может быть, и одумается.
Я дал себе слово больше не играть роль рабочей лошадки в упряжке этого несносного и бесцеремонного человека. Мотивируя свои домогательства «правом гения», он был всею лишь тщеславным и второсортным мечтателем. Ему не хватало ни последовательности, ни основательности. Он слишком разбрасывался, все путал, ничего не успевая продумать, и втягивал в этот водоворот легковерных знакомых вроде меня, — а когда все заканчивалось фиаско, он находил повод выйти сухим из воды, ссылаясь на враждебную конъюнктуру или нерадивость помощников.
Через несколько дней Буров снова подошел ко мне, и на его лице изобразилось обычное заискивающее выражение. Я устремил на него самый суровый и непреклонный взгляд, на который только был способен.
— Нет-нет! — замахал руками Буров, испугавшись, что я не стану его слушать. — Я не собираюсь ни о чем просить вас. Как говорил великий Ньютон, если бы я ожидал, что кто-нибудь мне поможет в моих делах, я никогда бы не совершил ничего.
— Вы делаете успехи, — промолвил я недоверчиво. — Что же вы хотите?