Ходули начинают расти. Кукулькан стал выше.
Гуакамайо(его не видно). Ку-ку-ку-квак! Ку-ку-ку-квак!
Чинчибирин. Пращу и камень!
Кукулькан(ходули его растут, он почти исчез в вышине). Нет! Гуакамайо бессмертен.
Кукулькан исчезает наверху. Ходули обрастают сучьями, превращаются и деревья. Чинчибирин. собравший с земли и бобы и полотнище, держит прашу наготове, чтобы метнуть камень и невидимого Гуакамайо.
Чинчибирин. Рынок – большой Гуакамайо. Все трещат, все лгут, все суют тебе разную пестрядь – и продавец камышовых трубок, и продавец метелок, и продавец известки, и продавец чашек, и продавец фруктов, и продавец рыбы, и продавец птицы, и продавец червей. Повсюду снуют прыгуны, и пьяницы, и торговцы, продающие сахарный тростник, который они украшают султаном листьев и кутают в циновки, мягкие, как бабушкин голос… Что там? Сюда идет с вестью сам Белый Барабанщик!
Белый Барабанщик останавливается под сенью ходуль-деревьев и медленно опускает на землю какой-то узел. Потом берет барабан. Чинчибирин подходит ближе.
Белый Барабанщик. Руки мои покрылись коростой в рощах смоковниц! Барабаны мои круглы, как ствол! Бабка Заплатница – вся в бородавках колючек, завернута в плащ облаков. Мудрость ее – серебро, и тот, кто ее спросит, знает, что голос его войдет не в уши, а в сердце! (Развязывает узел, вынимает крохотную старушку.) Добро пожаловать, Бабушка Заплатница, в край зеленых посевов на склонах, похожих на рубахи, изукрашенные птицами, зверьками, кроликами, в край расстеленных на земле рубах с синей дыркой для головы, которая вылезет из склона! (Бьет в барабан.)
Чинчибирин(подходит к ней). Хочу тебя спросить, бабушка…
Бабка Заплатница. Спроси, сынок, спроси, только возьми меня на руки, не могу я на земле сидеть.
Чинчибирин(поднимает ее, как младенца). Что за птица Гуакамайо?
Бабка Заплатница.Почему ты об этом спросил?
Чинчибирин. Так. любопытно… Тут столько птиц, что запутаешься!
Бабка Заплатница. Что за птица Гуакамайо? Они бывают разные. Ты про каких спросил?
Чинчибирин. Не знаю, бабушка.
Бабка Заплатница. Есть Гуакамайо с пестрой головкой, с желтым крючковатым клювом, в зеленой одежде. Есть – в желтых блестящих перьях; есть цвета огня и цвета старой крови, с синим хвостом, и красивые, лиловые…
Белый Барабанщик. Руки мои покрылись коростой в рощах смоковниц! Барабаны мои круглы, как ствол! Бабка Заплатница – вся в бородавках колючек, завернута в плащ облаков. Мудрость ее – серебро, и тот, кто ее спросит, знает, что голос его войдет не в уши, а в сердце! (Бьет в барабан.)
Чинчибирин(перебрасывает бабку на другую руку). Я кладу тебя на левую руку, ближе к сердцу, только скажи, бессмертны ли Гуа-камайо?
Бабка Заплатница. Да, бессмертны.
Чинчибирин. Почему?
Бабка Заплатница. Потому что они – чародеи. Но ты хотел спросить о другом, и вопрос твой убежал с кончика языка. Ты хотел узнать другое о золотоглазых птицах.
Чинчибирин. От тебя ничего не скроешь. Гуакамайо…
Гуакамайо(его не видно). Квак-квак-квак! Квак-аку-квак!
Белый Барабанщик(очень тихо бьет в барабан). Не поминай его зря, грозу накличешь!
Бабка Заплатница. А гром на барабане нагрохочешь.
Белый Барабанщик. Руки мои покрылись коростой в рощах! Барабаны мои круглы, как ломти ствола! (С грохотом бьет в барабан.)
Гуакамайо. Квак-квак-квак! (Входит, порхая, падает, гремит гром.
Гуакамайосердится.) Кварак-квак! Кварак-квак!
Чинчибирин(когда умолкли барабан и Гуакамайо). Ты нам поможешь в нашем споре; Хуваравиш, повелитель песен, и Ралабаль, повелитель ветров, слышали нас. А нынче Бабка Заплатница нас рассудит.
Бабка Заплатница. У меня во рту пересохло. Что ж не припасли тростничка для бедной старушки? Нас, стариков, не жажда мучит-у нас морщины в горле, от кашля, вот мы и жуем все время, как бы сосем…
Белый Барабанщик. У меня вместо палочек – тростник, чтобы дождь был послаще. Бери, бабушка!
Чинчибирин.Ну, можно начинать?
Бабка Заплатница. Можно. От тростничка во рту – сладкий дождик. Вкусно, ух и вкусно! Не густо, не жидко…
Чинчибирин.Так по-твоему, аку-квак, в солнечном дворце – один обман, и жизнь нам только мерещится, просто Кукулькан, идет по небу от утра к полудню, от полудня – к ночи и к утру…
Гуакамайо. Аку-квак-квак-кварак!
Белый Барабанщик(заглушает его грохотом барабана). Слушай, а не трещи. Зеркальная Слюнка!
Бабка Заплатница. А ты не грохочи по коже, колибри перебудишь!
Гуакамайо.Достопочтенная бабушка, скажи, как унять зубную боль? Зубы у меня болят, когда лунное затменье и когда при мне сосут тростник!
Бабка Заплатница. Во рту у тебя затменье. Твоя слюна закрывает осколки луны, которая хрустнула на твоих зубах. Потому тебя и зовут Зеркальной Слюнкой. Если вы соизволите и это поверить воин не умрет, только надет под сенью сна, а из груди его выйдет желтое зеркало неба, круглая сковорода, где на медленном звездном огне пеклись лепешки богов, желтые и белые лепешки из желтого и белого маиса, а ночью – черные лепешки из черного зерна
Белый Барабанщик, слушая ее речи, бил в барабан.
(Бабка переводит дыхание.) Луна, по совету Слюны красного пера, желтого пера, зеленого, синего, лилового…
Чинчибирин. Радуга!
Гуакамайо. Я просил зубы вылечить, а вот ты как повернула бабка-недоросток!
Белый Барабанщик(заглушает его голос грохотом барабана). Что за привычка, слова сказать не дашь!
Гуакамайо. Аку-квак, ква-рак!
Чинчибирин. Колибри перебудишь!
Бабка Заплатница. Да, колибри проснутся от весенней бури!
Белый Барабанщик. Не могу! Как услышу его голос – ушам больно. Вот и грохочу бурю, чтобы залить его ливнем. Сухие уши |листьев знают этот голос – - пламя. Бабушка, оставлю-ка я лучше |барабан, возьму тебя на руки. (Берет ее у Чинчибирина.)
Чинчибирин. Говори! Ты недосказала.
Бабка Заплатница. Аку-квак научил луну, чтоб она попеняла богам на свой удел – и за себя, и за все глиняные сковороды "Разве это дело? Женщины хлопают ладонями, лепешки лепят, а мы – лопайся от жару!" Луна покраснела и треснула, а куски ее черными бобами ночи упали в сны воина, и она воскреснет выйдя из его груди.
Белый Барабанщик. Воин не умрет, из груди его родится луна кума-сковорода, кумушка-луна! В груди его – черные бобы отливающие блеском ночи.
Гуакамайо(насмешливо). Загадала бы. бабушка, что-нибудь похитрее… Ну. скажи: что такое синяя миска с жареным маисом?
Бабка Заплатница. Небо в звездах!
Гуакамайо(доволен – все идет, кик надо). А это что: летают яркие перья, а после них – вороны?
Бабка Заплатница. Угли после пожара.
Гуакамайо(не скрывая насмешки). Квак-кварак-кутрак! А что такое: сидит у дома старуха и на голове у нее сено?
Чинчибирин. Сеновал! Замолчишь ты или нет?
Белый Барабанщик. Унеси ее, Чинчибирин! Если он будет смеяться над ее мудростью, я его стукну барабаном по голове!
Бабка Заплатница. Но ссорьтесь! Я устала, пора домой, Белый Барабанщик, и не бей ты в барабан, не вызывай бури, чтобы весна не запоздала. Когда проснутся колибри, луна будет в небе.
Гуакамайо(смеется). Квак, квак, квак, квак, квак!.. Квак, квак, квак, квак!
Белый Барабанщик хочет передать Заплатницу Чинчибирину, она хватается за его шею.
Бабка Заплатница. Нет, нет, мне пора, нам пора, не ссорьтесь!
Белый Барабанщик. Дай, заверну тебя… (Кладет ее на плащ, заворачивает.) Скажи ей спасибо, аку-квак, а то я тебе вылечил бы зубы…
Чинчибирин. Не надо, Барабанщик, я с ним справлюсь, только узнаю сперва, лжет он или нет. (Бабушке.) Хорошо ты все объяснила! И не поверишь, что столько мудрости помещается в облачном свертке!
Белый Барабанщик(завязывает узлы по углам свертка). Вот узел севера, белой руки, зажавшей белую лепешку. Вот узел юга, желтой руки, несущей желтую тыкву. Вот узел востока, красных пальцев, кидающих красные бобы. Вот узел запада, черных пальцев ночи. Четыре узла на небе, на облаке Заплатницы!
Чинчибирин.Тяжелая она?
Белый Барабанщик. Легче птички! Как перышко! На, проверь.
Чинчибирин(беря сверток). Идти бы с ней по дорогам, подбрасывать, подхватывать… (Бросает сверток вверх.)
Барабанщик кидается к нему, но сверток у всех на глазах повис в небе белой тучкой.
Белый Барабанщик. Что ты наделал?
Чинчибирин. Я не знал, что она – тучка!
Белый Барабанщик. Лучше б я не давал ее тебе!.. (Мечется.)
Тучка плывет в небе.
Гуакамайо(ликует). Чин-чин-чин-чибирин! Чин-чин-чи-чи-бирин! Чинчибирин-чин-чин!
Белый Барабанщик. Где барабан? Барабан!
Сильный ветер.
Чинчибирин. Она сказала, чтоб мы не дрались! (Пытается удержать
Барабанщика, который уже поднял палочки.) Не время драться… Надо спасти… Оставь… Не бей в барабан… такие уж они, попугаи: перья – что самоцветы, а сердце – черное.
Белый Барабанщик. Пусти… пусти мои руки… Я должен барабанить… Прогремит буря, хлынет дождь, мы спасем Бабку, и пускай тогда посмеется этот проклятый попугай.
Красный занавес цвета заката, волшебного цвета заката. Величественно, как жрец, Кукулькан снимает желтые одежды. Проходит отряд воинов. Лица их, руки, ноги окрашены красным соком; на голове у них алые перья, в ушах вместо серег – красные птички или багряные цветы. Одежда, обувь, щиты, луки, стрелы всех оттенков красного, от неяркого цвета обожженной глины до ярко-алого цвета свежей крови. Воины идут бесконечной вереницей. Облачившись в красное, Кукулькан встает перед багровой завесой цвета заката, и под громкие крики начинается битва. Вначале кажется, что воины не сражаются, а торгуют – они встают на одно колено, что-то предлагают, настаивают. Потом, поднявшись, идут на приступ под гром барабанов и труб.
Хор(медленно). Из каких темных недр вырываются искры разрушенья? Удушье и дым рвутся из раненого лона! Мало тебе, что я вдохнул твой запах и вонзил твою стрелу в свое сердце? Чем оно пахнет? Скажи, чем оно пахнет, ведь иволга молчит! Завтра будет поздно! Иссохнет мой слух. Скажи, как пахнет сердце, прежде чем земля станет мне небом и мое пронзенное сердце лопнет, как порванный мячик.
Вместе со всеми в занавес стреляют Кукулькан и Чинчибирин.
Чинчибирин(останавливается). После победы, воины, мы разожжем костер, золотое гнездо, обитель ос, чьи крылья потеют солнцем, горечью меда! Осы украли глаза у цветов, и цветы слепнут! Слепнут цветы! Вот мы и воюем, мстим за слепые цветы! Золотые осы украли глаза, унесли в соты света. Сотни и тысячи кур лишатся перьев, чтоб мы отдохнули от битвы на мягких ложах.
Хор(медленно). Мы отдохнем, попируем на вражьих трупах! Шесть дней и двадцать дней назад мы были друзьями, мы узнали их запах, они знали наш. Ветер носил к нам их волосы, благоуханные травы, и наши стопы попирали пену плевков, и зубы наши желтели от их табака!
Красные стрелы осыпают красный занавес. Грохот закатной битвы громче рева труб, от треска барабанов, черепашьих щитов и тяжелых камней.
Хор(медленно). Мы отдохнем, попируем на вражьих трупах! Шесть дней и двадцать дней мы были друзьями, а сегодня мы возляжем на них или они на нас, как враги! Нет нам покоя, пока на щиты не лягут головы без тел или тела без голов! Воины, слушайте, воины! Мы жили в мире, ибо наши предки клали сто раз в сто лет вражьи головы и вражьи трупы на свои щиты!
Стрелы дождем падают на занавес. Воины стреляют почти одновременно. Стреляет и Кукулькан. Все пляшут под оглушительный рев труб, грохот камней и барабанов. У самого занавеса загорается ритуальный костер. Он пылает. Воины, вслед за Кукульканом, то отступают от пламени, то приближаются. Сыплются стрелы, летят из пращей камни. Крики радости, гнева, битвы, победы.
Чинчибирин(останавливается и кричит, задыхаясь). Воины, корень битвы – - в дыханье стрелка! Как прекрасно сразиться словом за то, что можно нащупать острым лезвием взгляда в глазах врага и в его каменной груди. Вражий взгляд ранил меня глубже, чем каменный нож. Кровь моя была птицей… (Падает, встает.) Как тяжко раненое тело… не оставь меня так, привяжи покрепче, чтобы я не улетел в пламя – оно меня зовет!
Все пляшут. Кругом убитые и раненые. Одни воины падают, другие скачут через трупы. Битва угасает с последним лучом солнца. Кукулькан пускает последнюю стрелу и уходит. Чинчибирин лежит среди раненых и мертвых.
Чинчибирин(глухо). Кровь моя была птицей… Она летела во мне, и я летел… как тяжко тело воина… который… который с ней расстается… Не оставь меня так, привяжи покрепче, чтобы я не улетел в пламя…
Гуакамайо(входит медленным, похоронным шагом. Перья, упавшие на глаза, придают ему задумчивость; кажется, что он, хмуря брови, хочет получше разглядеть поле битвы. Он идет среди воинов, всматриваясь в лица. Видит неподвижного Чинчибирина, склоняется к нему, слушает дыханье и радостно хлопает крыльями). Уак-уак! Уак-уак! (Кружится, хлопая крыльями, у тела Чинчибирина.)… бирин, квак, Чинчибирин, квак, Ринчинчибирин, квак, квак!.. Чин! Чин! Чин! Чинчибирин! Чин! Чин! Чин! Чинчибирин! Чин! Чин! Чин! Чинчибирин! Чин! Чин! Чин! Чинчибирин! (Он квакает и причитает, топчась у тела. Вдруг останавливается, идет к костру.) Чин! Чин! Чинчибирин! Чин! Чин! Чинчибирин! Чин! Чин! Чинчибирин! (Подойдя к костру, поворачивается к зрителям спиной и закрывает пламя крыльями.)
Чинчибирин(пытается встать, но не может поднять голову). Враги возлягут на наших спинах! Мы будем служить им, они возьмут наших женщин, наши камни, наши перья, нашу жатву! (Видит Гуакамайо и принимает его в сумерках за многоцветную радугу.) Вот и радуга покрыла крыльями костер битвы! От этого костра не остается пепла. Радуга встает в небе, и нет в ней стрелы, отнявшей у нас жизнь. Я вижу, в многоцветные врата входят павшие воины! Что думает радуга о наших врагах? Любит ли она тех, кто почил на наших щитах, на наших обезглавленных трупах? На их спине она встала!
Гуакамайо шевелит крыльями.
Я вижу их цвета и различаю знаки, понимаю язык разноцветной воды, изогнувшейся, как лиана, там, где было облако…
Гуакамайо(оборачивается, отряхивает крылья). Квак! Квак! Квак!
Чинчибирин(бьется, пытается встать, как больной в агонии, и говорит с трудом). Что тебе нужно? Скажи, что тебе нужно? Радуга, радуга лжи, тяжко пораженье! (Голова его падает на землю.)
Гуакамайо(подходит к нему). Мне нужна стрела! (Опускается рядом с ним и гладит его лапой.) Последняя стрела! Та самая стрела, аку-квак!
Чинчибирин дернулся. Гуакамайо отпрянул в страхе.
Чинчибирин. Мой лук… стрела… стрела… моя стрела…
Гуакамайо. Твоя последняя стрела Яи!
Чинчибирин(с трудом, словно вспышка исчерпала его силы). Яи, желтый цветок… как мо-и гла-за… со мной… как мо-и у-ши… со мной… как мо-и но-ги… со мной… как мо-и ру-ки… Яи, желтый цветок! ( Кричит.)Яи! (Пытается встать.) Моя слепая мать видела ее, и я ее видел слепыми глазами матери… Яи! Цветок! Стрела! Я убью тобой Гуакамайо, теперь, в пучине сумерек!
Оба молчат. Гуакамайо тяжело дышит и бьет клювом воздух, словно борется с кем-то – так бывает со старыми птицами, выживающими из ума. Появляется Яи, молодая и прекрасная, в светло-желтом платье. Осторожно ступая среди трупов, подходит к костру и говорит.
Яи. Те, кто слышал землю, ставшую землей в их слухе. Те, кто видел землю, ставшую землей в их взгляде. Те, кто нюхал землю, ставшую землей в их ноздрях. Те, кто вкушал ее, ставшую землей на губах и во рту…
Из груды тел слышится тихий, глухой голос.
Чинчибирин. Яи, Желтый Цветок…
Яи(удивилась, что кто-то зовет ее). После битвы по полю бродят последние слова убитых. После битвы, после жизни, после пламени летят из золы белые бабочки пепла…
Чинчибирин. Я и, Желтый Цветок!
Яи(испугалась, теряет напускную бодрость). Кто-то умер, шепча мое имя… Быть может, Кукулькан? Ведь, кажется, с ним я обручена с детства? (Всматривается в лица воинов.) Кукулькан! Кукулькан, повелитель Земли и Неба, властелин Трехцветного дворца, подобного чертогу солнца…Утром он в желтом, под вечер – в алом, а ночью он – как голый, потому что окутан тьмой… !
Чинчибирин. Яи, Желтый Цветок!
Яи(берет за крыло Гуакамайо, который как будто дремлет). А, это ты меня звал! На что я тебе? Что тебе надо?
Гуакамайо(отбивается). Квак! Квак! Квак!
Яи. Хочешь внушить мне, обманщик, что меня зовут мертвые?
Гуакамайо(возмущен). Я и клюва не раскрыл!
Яи. Великая Зеркальная Слюнка умеет говорить, когда хочет, не раскрывая клюва…
Гуакамайо. Квак! Квак! Квак!
Яи. Да, не раскрывая клюва. Сейчас, когда ты меня звал, твой голос исходил из перьев. Я знаю, ты хотел, чтоб я ушла от пламени войны, не оставляющего пепла. Ты его клевал, а потушить не мог, и скоро оно станет желтым плодом заката.
Чинчибирин. Яи, Желтый Цветок!
Яи. Говори как следует! На что тебе клюв дан? Меня прямо в дрожь бросает, когда я слышу, как голос исходит из перьев…
Гуакамайо. Аку-квак, ты знаешь его, он звал тебя на тропах снов!
Яи. И теперь зовет!.. (Она закрыла лицо руками и не видит Чинчибирина.)
Чинчибирин. Яи!
Яи. Меня позвал мертвый! Ты слышал? Мертвый сказал: "Яи". Слышишь, Отблеск Цветных Осколков, меня мертвый позвал?
Гуакамайо. Он назвал ту, что говорила с пламенем.
Яи. Я говорила с пламенем!
Гуакамайо. Ты говорила пламени последнее слово, аку-квак: этой ночью Желтый Цветок разделит ложе с Кукульканом!
Яи(кивает, подтверждая его слова). Клянусь судьбой и жизнью, это так.
Гуакамайо. Квак и аку-квак!
Яи. В Краю Изобилья отец и мать обещали меня, цветок, Великому Кукулькану, и потому и в доме их, и в поле все шло хорошо. Пять раз разверзалось лоно матери, а когда выбрали меня, лоно закрылось навеки.
Гуакамайо(покровительственно). Квак, аку-квак! Когдаты рождалась, Яи, раковина о двух створках выпустила на волю слово.
Яи. Не понимаю, о чем ты! Как все страшно… Когда я говорила с огнем, меня позвал мертвый, и это не был Кукулькан.
Гуакамайо. Да уж, не Кукулькан, квак аку-квак! Повелитель Земли и Неба ждет тебя сегодня ночью!..
Яи. Он будет мне мужем?
Гуакамайо. На одну ночь, о Желтый Цветок, жена Кукулькана До зари!
Яи. Клянусь судьбой и жизнью, не надо так говорить!
Гуакамайо. Желтый цветок, жена Кукулькана до зари!
Яи. Почему до зари?
Гуакамайо. Потому что любовь не длиннее одной ночи!
Яи. А завтра?
Гуакамайо. Вот, квак-аку-квак! Для той, кто делит ночь с Солнцем, Солнце не всходит! Тебя оторвут от ложа еще до зари.
Яи. Клянусь судьбой и жизнью, я стану утренней звездочкой, ты это хочешь сказать?
Гуакамайо. Вот, квак-аку-квак, как ты вцепилась в свою выдумку! Руки рек оторвут тебя от ложа и бросят в сундук гигантов.
Яи. Я помчусь по реке пирогой, груженной маисом желанья. Так говорил Повелитель. Я пронесусь по рекам, переплыву озера и отдам мою сладость морю. Видишь, как я держусь за выдумку!
Гуакамайо. Да, крепко держишься. Послушай-ка лучше моих желтых перьев! Они тебе мигом скажут, что делать, чтобы на ложе Кукулькана тебя не сменила другая…
Яи. Другая?
Гуакамайо. Другая.
Яи. Другая?
Гуакамайо.Что ты удивилась? Любовь Кукулькана – призрачна, как все в его дворце.
Яи и Гуакамайо отходят в сторону, тихо беседуя. Она – глубоко задумалась, он – мягок и вкрадчив. Чинчибирин старается проснуться, отгоняя свой сон – Яи и Гуакамайо, и говорит про себя.
Чинчибирин. Радуга Лжи поймала Стрелу, а я- стрелок из лука… Клянусь судьбой и жизнью, Желтая Стрела будет последней, если Яи поверит обману. Желтый Цветок, не слушай, не следуй его советам, я знал тебя в Краю Изобилья, когда ты была водою, а я тебя пил, и тенью леса, где я спал, и глиной раскаленной сковороды, на которой пеклись лепешки! Эти лепешки были звезды, они светили нам с тобой и в доме, и на дорогах… (Умолкает и снова стоит, не шевелясь.)
Гуакамайо.Квак, квак, квак. аку-квак, квак!
Яи(весело и шаловливо бежит за сердитым Гуакамайо). А почему мне не послушать эту птицу? Слюнка, пожалей, а то я затоскую, как вспаханная черная земля! Злой ты все-таки. Я многое бы вынесла, только не "другую"!
Гуакамайо. Да, хорошо бы ты одна, а то вот – другая…
Яи понемногу становится серьезней – ее беспокоит то. о чем он говорит.
Чинчибирин. Яи, Желтый Цветок, не слушай его наветов! Он хочет разрушить Трехцветный чертог и говорит, что все нам только кажется и ничего нет, кроме Кукулькана, который идет от утра к полудню, от полудня к ночи, от ночи к утру…
Яи не слышит его. а попугай слышит.
Гуакамайо(идет к Чинчибирину). Квак! Квак! Квак!
Яи. Ты беседуешь с мертвым?
Гуакамайо. Да, с тобой, например!
Яи. Ой, мне страшно!
Гуакамайо и Яи беседуют, но слов не слышно, только по движеньям можно понять, что он ее уговаривает.
Чинчибирин. Яи, Желтый Цветок, не ложись стрелой на радугу лжи! Он сам сказал мне: Яи – стрела, ты – лучник, я – радуга. Не обольщайся его опереньем и цветистой речью! Обман остается обманом и в драгоценном уборе. Я чувствую, тают мои зеркала под кровом сосновых веток!
Яи(к Гуакамайо). Хорошо, говори, только я не обещаю тебя слушаться.
Гуакамайо. Дело твое.
Яи. Да, мое, клянусь судьбой и жизнью…
Гуакамайо. Клянусь алмазами твоих пальцев, ты нравишься мне больше их всех! На моих зеркальных перьях сверкают серебряные гниды. Я утомил тебя болтовней, но молчать не могу; болтлив, как женщина,- слово в оболочке слов.
Яи. Ты меня измучил! Ты проел мне голову изнутри, как воспоминанье. Я не могу забытьтвоихслов, они впились изнутри, как память! Гниду или вошь можно снять, бросить, убить, раздавить… а память – в ней кишат, как вши, черные слова: "другая, другая, другая!" (Хочет наступить ему на лапу, он ее отдергивает.)
Гуакамайо. Квак-квак-кварак-квак! Квак-квак-ква-рак-квак!
Яи. Я тебе покажу кварак! Зачем говорил про другую? Да, не про других, про другую – мне что много, что одна! Зачем говорил, что мой жених – отраженье в зеркале ночи, будет только тенью в миг любви? (Плачет.)
Гуакамайо(фальшиво вздыхает). Нет. подумать только!Ты вдыхаешь его запах, ты пришила его к душе иглой глаз, грубой нитью дыханья, а он – просто образ в черном зеркале!
Яи. Молчи, пожиратель тарантулов!
Гуакамайо. Ты отдаешь ему жизнь, а он – обман твоих чувств, и с тобой он будет одну ночь, только одну, аку-квак, а как займется заря, псе мнимое исчезнет!
Яи. Из чьей это шкуры скроен твой вредный язык?
Гуакамайо. Из шкуры ящериц, дубленной в слезах и в буре. Из шкуры ящерицы с алмазной спинкой. Ты его обнимаешь, Яи. а любовь его – призрак…
Яи. Любовь длится вечно!
Гуакамайо. Вечно-то вечно, только не в Трехцветном чертоге. Там, во дворце наважденья, все исчезает, уходит…
Яи. Ты отверз мне уши каменным клювом и вложил туда не алмазы, а слова обмана! Ведь ты говоришь, что любовь – наважденье…
Гуакамайо. Ах ты, аку-квак! Говорю тебе: ночью ты будешь любить призрак, игру зеркал, игру слов, игру чувств, пролившихся в истинный мир, который хуже твоей выдумки.
Яи. Ты меня проглотил, я – в твоем пестром зобу! Я – в дырявом кувшине, круглом, как сердце… Свет сочится сквозь звезды, а биенья не слышно – только что-то мелькают вдалеке… Я должна •соединить это мельканье – образ моего супруга – с его телом…
Гуакамайо. Ты должна избежать смерти, которая ждет тебя на его ложе.
Яи. Скажи мне…
Гуакамайо. В твоих руках…
Яи(смотрит на свои руки). В моих руках?
Гуакамайо. В твоих руках.
Яи. Я должна его задушить? (Сжимает руки, словно душит кого-то.) Побороть черного змея?
Гуакамайо. Побороть отраженье…
Яи. Как можно одолеть отраженье руками?
Гуакамайо. Разожми ладони!
Яи разжимает.
Подставь их под мое дыханье, под мою Слюну и слова…
Яи(подставляет и тут же отдергивает). Ты сжег мне руки дыханьем, огненная птица! Сжег, как крапива! (Сжимает руки, дрожит.) Ой, что ты сделал… как жжет… (Чуть не плачет, дует на руки.) О-ой! (Кричит.) Они – как зеркало! (Боль прошла, но Яи хочет снять зеркала, как перчатки.) Два зеркала! Я в них смотрюсь! (Смотрится.) В это и в это! И в это, и в это… И вот в это… и вот в это… И тут – я, и тут… и тут тоже… (Мечется, хохочет, трясется, как одержимая, глядясь то в одну руку, то в другую, и все хохочет, хохочет…)
Черный занавес цвета ночи, волшебного цвета дачи. Под ним – пустое ложе Кукулькана, шкуры ягуаров и пум, которые кажутся спящими живыми зверями.
Бородатая черепаха. Сок, текущий по сплетенью корней, на котором бдит любовь! Медленный полет прекрасной птицы! Не давай мне мудрость, дай чары! Не давай крыльев, дай то, что осталось от их движенья!
Черепахи. Не давай любви, дай мне чары! Не давай сока, дай то, что осталось от его движенья!
Бахромчатая черепаха. За реками бдит любовь, боги бдят за звездной решеткой! Не давай мудрости, дай чары! Не давай крови, дай то. что осталось от ее движенья!
Черепахи. Не давай любви, дай мне чары! Не давай крови, дай то, что осталось от ее движенья!
Бахромчатая черепаха. За решеткой ресниц бдит любовь! Дымный след звезды, гордый рак – стрелец, освещающий небо! Не давай мудрости, дай чары! Не давай сна, дай то, что осталось от его движения?
Черепахи. Не давай любви, дай мне чары! Не давай сна, дай то, что осталось от его движенья!
Слышен торжествующий, долгий смех Яи и раздраженный голос Гуакамайо. Черепахи исчезают, уползают раньше, чем те вошли. Яи одета в туман, перед ней – мокрый Гуакамайо.
Яи. Ха-ха-ха-ха!.. Ха-ха-ха-ха!
Гуакамайо(прихрамывает, стряхивает воду с крыльев). Кварак-квак, кварак-квак-квак!
Яи. Ха-ха-ха-ха!.. Ха-ха-ха-ха!.. Ха-ха-ха-ха!
Гуакамайо. Ох, зачем ты меня облила!
Яи. Я увидела костер красных перьев… ха-ха-ха-ха. За мною гнался огненный шар… ха-ха-ха-ха!
Гуакамайо. Иногда кажется, что я обжигаю, а я ни-ни-ни-ни-когда никого не обжег! Ох, я заикаюсь!
Яи. Я не нарочно. Мне показалось, если я погашу пламя, погаснут эти зеркала, и… (Показывает, как плеснула водой.) Ха-ха-ха-ха!..
Гуакамайо. А мне показалось, что твои ладони брызнули светом мне в лицо…
Яи. Ха-ха-ха-ха!
Гуакамайо. Я услышал свист, как будто летят осколки, и понял, что это – - не отсветы…
Гуакамайо. Теперь под твоим дыханьйамя дыханием и слюна моя, и мое слово…
Яи. Теперь – иди…
Гуакамайо. Нет, Желтый Цветок, сперва я скажу тебе, что ты должна сделать, чтобы спасти мир от лживой цепочки дней и ночей, не ведущих никуда.
Яи. Ты думаешь, никуда?
Гуакамайо. Дни и ночи никуда не ведут, не ведут, не ведут! Их выдумали боги, опившиеся смрадной птичьей кровью, немые боги, которые швыряют чародеям острые серпы своих ногтей, чтобы : царапать людей, украшать их татуировкой, оплетать сучьями струпьев, старых шрамов…
Яи. Помню! Я слышала во сне: "… я знал тебя в Краю Изобилья, когда ты была водою, а я тебя пил, и тенью леса, где я спал, и глиной раскаленной сковороды, на которой трепетали лепешки…"
Гуакамайо(чихает). Туманом сморкаюсь!..
Яи.Я помню, он говорил во сне: "Моя слепая мать видела ее, и я видел ее слепыми глазами матери".
Гуакамайо. Ты помнишь Желтого Воина…
Яи. Да, Кукулькана, я буду его женой до самой зари.
. Нет. (Чихает.) В игру вошел другой… Он любит тебя за цепью дней и ночей, никуда не ведущих. Любит, не зная, потому что помнит цветком в Краю Изобилья.
Яи. Мы, женщины, днем – цветы, а ночью – женщины. Наверное, Желтый Воин видел меня желтым цветком.
Гуакамайо. И все. что с нами случается…
Яи.Даже твой насморк!
Гуакамайо. Насморк и все прочее – знаки судьбы. Этой ночью • ты должна убежать от Кукулькана к Воину, который тебя носит в сердце. Он увидел тебя когда-то слепыми глазами своей матери. В чью честь, если не в твою, он назвал себя желтым?
Яи. А он сильный?
Гуакамайо.Как-то раз он лег в реку, подставил спину женщинам, чтобы они на ней стирали, и они стирали сто дней, а он не двинулся, пока не пришла ты сполоснуть рубаху в синих, цвета грозы, цветах.
Яи. Теперь я понимаю, почему мне казалось тогда, что ноги мои уходят в реку и как-то дрожат, словно идут пузырями, а чресла мои гладит воздух, вода, дымящиеся травы и огромные каменные руки.
Гуакамайо. Желтый Воин носит тебя в сердце!
Яи. Я бросила то, что стирала – не помню, правда ли это была и рубаха в синих цветах, и присела на берегу, и от новой сладкой тоски отвердела моя грудь, ослабли ноги, волосы взмокли, а губы… Кто знает, какая она, истинная любовь.
Гуакамайо. Аку-кнак. время не ждет!
Яи. Он носит меня в сердце?
Гуакамайо. Да, Желтый Цветок, он носит тебя в сердце.
Яи. Скажи, что мне делать. Как его зовут?
Гуакамайо. Чинчибирин…
Яи. Под пеленой дыханья скрыто на моих ладонях зеркало твоих слов.
Гуакамайо. Храни мои зеркала под жарким и благоуханным дыханьем женских уст…
Яи. Под пленкой обмана, аку-квак…
Гуакамайо. Ты – женщина, слово под пленкой слов, обман под пеленой обмана, и потому хочешь спасти свою мечту.
Яи. Думай за меня! Я могу теперь думать лишь о том, что сделать с Кукульканом, владыкой Земли и Неба, чья любовь длится до зари. Он будет спать, когда меня оторвут от ложа и бросят в сундук гигантов.
Гуакамайо. Я передал тебе мою ненависть к тирану и себялюбцу, властелину Трехцветного чертога, в котором мы идем от утра к ночи, от ночи к утру и к ночи, чтобы убить время.
Яи. Скажи, что делать! Воин носит меня в сердце.
Гуакамайо. Скоро придет Кукулькан и вдохнет твой запах, когда ты, Желтый Цветок, склонишься перед ним. Запах женщины опьяняет мужчину, и он повлечет тебя на ложе. Тогда, Желтый Цветок, гладь его по голове, пока она не засверкает, как зеркало.
Вдалеке – звуки флейт и окарин. Яи и Гуакамайо отступают назад. Все ближе музыка и радостные крики.
Яи. Я должна втереть в его волосы твою зеркальную слюнку…
Гуакамайо(уходя). И говорить при этом колдовские слова…
Оба уходят. Входит Кукулькан; снимает маску, бросает колчан, ходули и красные украшенья. Повторяется то. что мы видели в Первой черной сцене: женщины облачают и украшают его, старухи подносят напитки, еду, воскуряют копал, девушки танцуют танец цветущей изгороди. Наконец он остается один.
Входит Яи, опускается на колени.
Яи. О, господин, мой господин, великий господин! Кукулькан приближается к ней, поднимает ее и вдыхает ее запах. (Про себя.) Иглы глаз пронзили мне волосы, словно самое его нутро ищет, щекоча кожу, мои мысли.
Кукулькан. Ты пахнешь кружевом, которым вода счастья орошает берега моих зубов! От пят до самого лба бьется во мне лестница, по которой мы поднимаемся вместе к ветвям, где растут плоды, и цветы, и семена, пять семечек пяти чувств!
Яи. И слова твои, и твердые зубы – древни и стары! Горе той, чей возлюбленный не старше ее на тысячу лет. как дивный дуб! Мои предки еще не жил и, а ты даровал тень. Наверное, ты любишь меня ясно, глубоко и тихо, как воды, и я – в тебе и тут, вне тебя.
Кукулькан. Ты – моя, и суть твоя, и образ. (Обнимает ее и ведет к ложу.)
Яи. О, переходящий от утра к ночи, от ночи – к утру!
Кукулькан. Ты – моя, и я – твой, образом и сутью.
Яи. Я – настоящая, а ты – только образ, это меня и печалит. Истинная любовь не такая. (Они садятся на край ложа.) Как подумаю, что со мной только твой образ, а не ты, меня дрожь пробирает.
Кукулькан. Знай же. Капелька Пота с желтыми Шипами: свет твой идет ко мне из такой сладостной дали, что мне кажется, будто разбился вдребезги круг, на котором в небе жарят лепешки…
Яи. Значит, мой повелитель доволен моей сладостной далью с желтыми шипами! Скажи, когда луна вернется…
Кукулькан…. а куски его упали в гордое сердце воина…
Яи…. она будет круглая или нет?
Кукулькан. Если Воин умеет составлять круги из осколков. Нелегко пригнать все как следует, чтоб луна была совсем круглой. Это сказка…
Яи. Значит, неправда, что Воин…
Кукулькан. Яи, живое сердце всего, что есть хорошего на свете!
Яи. Значит, неправду говорят, что Желтый Воин носит луну в сердце?
Кукулькан. Это сказка…
Яи(оживленно). Как все у тебя, в круглом Трехцветном чертоге! В чертоге Солнца все сказка, все ложь, никакой нет правды, кроме того, кто ведет нас от утра к ночи, от ночи – к утру…
Словно сраженный ее словами, Кукулькан кладет голову ей на колени, а она гладит его рыжую гриву.
Скажи мне, повелитель Земли и Неба, куда ведут дни и ночи, ночи и дни?
Никуда. Нам просто кажется из-за них, что все движется, а по правде все неподвижно, движешься только ты. Нам кажется, что есть жизнь, а жизнь – это призрак, и тот не наш, потому что мы сами – чьи-то сны и принадлежим тем, кому снимся. Мы сны!
Волосы Кукулькана светятся, как светлячок.
Я хотела бы знать, кто видит меня но сне
Кукулькан. Любовь, говорящая в моих объятьях, ты снишься мне!
Яи. Кому б я ни снилась, проснись! Я хочу сейчас же, сейчас уйти из существованья, из этого обмана чувств!
Кукулькан. Любовь, говорящая в моих объятьях, если ты снишься не мне, пусть тот. кому ты снишься, спит, пока ты со мной!
Яи. Ах. повелитель, тот, в ком я жива, как в самой себе, проснется еще до зари!
Кукулькан. Ты жива в моем сне и в моих объятьях!
Яи. Что ж, еще до зари кончится сон твоей любви, в котором живу я – твое созданье, созданное тобой, твоим сном, и тьма скроет память о Капельке Пота с Желтыми Шипами.
Кукулькан. Я не совсем понимаю твои речи. У них странный привкус, словно самоцветы, укоряя меня, стали каплями меда. Я прилип к тебе, как прилипла бы муха к светлым и сладким изумрудам, и плечи твои – сахарный жемчуг, а гладя твои бедра, я поднимаюсь по рубинам битвы в обитель созвездий, и руки твои – луга из нефрита, а ладони, словно гнезда, круглые, как твои голубые груди…
Яи.Я хочу уйти из жизни еще до зари! Если тебе снится, что ты любишь меня, – проснись, я не хочу быть ложью!
Пауза.
Зачем ты питаешь смерть? Зачем ты не разделишь своих чувств, Кукулькан?
Кукулькан(встает, смеется, и зубы сверкают зеленоватым блеском). Я – как солнце! Как солнце! Как солнце!
Яи(видит в удивленье, что волосы его сверкают, а ее ладони чисты; встает и говорит, волнуясь). Для Желтого Цветка ты больше, чем Солнце, ты – солнцеворот.
Кукулькан(услыхав это слово, начинает кружиться, как дервиш). Я не солнце, я – солнцеворот. Кто был раньше, подсолнечник иль сон? (кружится в другую сторону) Кукулькан и утром и днем – солнечный круг. Золотой ободок. Кукулькаи (кружится) Я – подсолнечник и солнцеворот, Образ солнцаа и солнечный сон. Я. (кружится в другую сторону) Я морская звезда и цветок, Иглы тычет в меня дикобраз, Кукулькан многоцветный играет светляк, рассыпается огнем солнцеворот. (кружится в другую сторону) А у радуги семь голосов, Рассыпается огнем Кукулькан. Кукулькан (кружится) И опять, и опять солнцеворот, Сон и солнце, и солнцеворот.
Яи(пока он еще вертится). Скажи, я для тебя цветок или колибри?
Кукулькан(кружится) Ты колибри, ты и цветок! Я не помню, какой же ты цветок?
Яи(кружится в другую сторону) Я совсем не цветок, я просто сад, Призрак сада, где растет звезда.
Кукулькан(кружится) Ты колибри, ты и цветок, И цветок, и колибри-медосос, Светомельничка, мелющая мед, Медоптица и медоцветок.
Яи(кружится в другую сторону) Тверда, как сосулька, любовь, На усиках мотыльков, Сосущих медвяный сок, Когда запоет медосос.
Кукулькан(кружится) И опять медо-медо-медосос, Мед, медосос и цветок!
Яи(вертится в объятьях Кукулькана). Раздели свои чувства, Кукулькан! Дождь струится с твоих волос… Отдай по чувству каждой стране света! Все озера – твои, и руки мои – твои, озера без тумана, руки без покрова лжи.
Кукулькан. Кровь моя стонет, как горлица. Я гляжу на север, вглядываюсь в север, хочу увидеть сонную воду сквозь ресницы сосен – и проснуться.
Яи. Сон и солнце, и солнцеворот!
Кукулькан. Кровь моя – птица, и кожа моя – голубая, потому что она летит во мне. Я слушаю юг, вслушиваюсь в юг, чтобы сквозь скалы, сквозь земные кости кто-нибудь собрал отзвуки весенней бури!
Яи. Образ солнца и солнечный сон!
Кукулькан. Я нюхаю восток, внюхиваюсь в восток, чтобы гриву дождя пронзила игла взгляда и нитка дыханья!
Яи. Кто был раньше, подсолнух или сон?
Кукулькан.Я пробую запад, я смакую запад языком, губами, деснами, слюной, небом и словом!
Яи. А что ты осязаешь?
Кукулькан. Весну! Я трогаю весну и осязаю. Я – рубиновый фанат в золотой кожуре, а пальцы мои – весенние изумруды. Весна – это золото и небо!
Полная темнота. Все звуки тонут в оглушительном громе. Потом медленно занимается свет. Яи и Кукулькан исчезли. Белый Барабанщик бьет в барабан; у ног его – черепахи, над головой колибри. Спускается облачко Бабки Заплатницы. Все бегут к ней, чтобы ее раскутать. Черепаха Барбара берет ее на руки. Все очень ей рады.
Белый Барабанщик. И мудра же ты, Бабушка Заплатница! Твои старые твердые ногти залечили безумство, царапнувшее кожу Кукулькана. Оно только царапнуло кожу, опалило перья – а тучи прямо взбесились! (Бьет в барабан.)
Колибри пляшут и поют про подсолнечник и сон, солнцеворот и солнце, без склада, как попало.
И мудра же ты, Бабушка Заплатница! Мир исчез бы еще до зари, если б не твоя игла из зеленого магнита, чье ушко – пространство. Нить твоя – твой волос, короткий и острый, как кремень, которым ты защищаешь все доброе, о, Бабка всех Бабок!
Грохочет барабан, пляшут птицы и кружатся, твердя все те же строки.
И мудра же ты, Бабушка Заплатнмца! По милости тиоей иголки мир останется и здесь, и к зеркале, и в женщинах, и в мужчинах, и в птицах- гуакамайо. У каждого – свой мир, а в зеркале сна – все вместе. Только женщина больше не сможет любить, как мужчина. Она любила так, пока не слышала Гуакамайо. А теперь зола Кукулькановых перьев упала ей в сердце, и она всегда будет сходить с ума от любви, страсть родит ее, страсть и вскормит, страсть и отравит. А женские руки будут заражать мужчин безумьем, как заразили бы они Кукулькана, если бы не ты.
Бородатая черепаха(держит Бабку). Бабушка, не слушай ты его, он не любит женщин! Яи зажгла розу в гриве солнца – вот и все!
Белый Барабанщик весело бьет в барабан. Колибри пляшут, кружатся и поют.
Желтый занавес цвета зари, волшебного желтого цвета. Появляется Чин-чибирин в желтой одежде и желтой маске, с желтым луком и желтой стрелой. Он скачет и кричит.
Чинчибирин. Яи! Яи! Яи!
Гуакамайо(его не видно). Квак-квак-квак-квак! Ха-ха-ха-ха! Квак-квак-квак-квак! Ха-ха-ха-ха!
Чинчибирин(ищет Яи). Желтый Цветок! Яи! Яи! Яи! Желтый Цветок! Я и!
Гуакамайо(его не видно). Квак-квак-квак-квак! Ха-ха-ха-ха!
Квак-квак-квак-квак! Ха-ха-ха-ха! .
Красный занавес цвета заката, волшебного цвета заката. Появляется Чинчибирин в желтой одежде и желтой маске, с желтым луком и желтой стрелой. Он скачет легко, как пламя, почти не касаясь земли.
Чинчибирин(кричит). Яи! Яи! Яи!
Гуакамайо(его не видно). Квак! Квак! Квак! Квак! Ха-ха-ха-ха! Квак-квак-квак-квак! Ха-ха-ха-ха!
Чинчибирин(ищет Яи). Желтый Цветок! Яи! Яи! Яи! Желтый Цветок! Я и!
Гуакамайо(его не видно). Квак-квак-квак-квак! Ха-ха-ха-ха! Квак-квак-квак-квак! Ха-ха-ха-ха!
Яи. Это была вода, ха-ха-ха!.
Гуакамайо. Смотрю – а я весь мокрый…
Яи. Прости, я знаю только то, что видела: костер, пожар, пламя… желтое пламя, красное… и синее, а посредине ты, как будто над вулканом…
Гуакамайо(помолчал; потом, печально). Вот схвачу насморк, кто меня вылечит?
Яи.Ха-ха-ха! Я и вылечу, когда гусеница из ноздри полезет!
Гуакамайо. Аку-квак хочет украсить свой наряд крыльями мотыльков. У нас, у Гуакамайо, из ноздрей лезут волшебные гусеницы, которые позже превращаются к бабочек.
Яи. И слепящие светлячки родятся из ваших ноздрей.
Гуакамайо. Да, они тоже. А зеркала твоих ладоней не клейкая слизь светлячка, но дыханье пламени. Они помогут спасти твой мир, твой сон, твой луг, твой пот и трепет.
Яи долго смотрит на спои руки. С Гуакамайо течет вода. Сзади выползают Черепахи.
Бородатая черепаха. Шипы и страх ждут того, кто предался року! Израненный, сонный, слабый, он слушает сквозь губку плача чириканье птиц, упившихся черной бездной, которых прозвали птицами соленых слез.
Яи. Куда же, куда я дену ладони? Они горят, как обожженные! Я смотрюсь в эту. смотрюсь в эту, и здесь я, и здесь, и здесь – и здесь. Вижу себя, и становится легче, а не вижу – больно, печет!
Бахромчатая черепаха. Беда и праща ждут того, кто предался року! Я – мать, я – и отец, у меня увели ребенка! Я дала увести себя из дому, со своей земли! Крокодил, речное дерево, вцепился в тину, чтобы его не оторвали удара от злой тени!
Яи. Напеку маисовых лепешек зеркальными руками, слезами слез, и накормлю тех, кто, как я, помогает лжи, игре зеркал.
Черепахи. Я – мать, я – и отец, у меня увели ребенка! Меня увели из дому, из моей земли! Оторвали от собственной крови! Оторвали от корня, ибо я преклоняю слух к обману! Я опьянела, чтоб сосчитать ножки золотой сроконожки, и вот – я плачу, не счесть моих слез!
Бородатая черепаха. Слух мой окроплен пеной наслажденья, как окроплен зноем песок. Пеной с улитками-ушами. Где мой слух – там его лоно с черным, обрубленным концом, а где его лоно -твоя темно-золотистая грудь, а где твоя грудь – твое сердце, а где твое сердце – мой сын. Мой сын сказал тебе: я заполз червем в твое лоно, из-за меня раздастся твой стан, и груди повиснут, как плоды, из-за меня ты будешь смеяться во сне, плакать наяву, витать в небе, жить легко и нуждаться во мне одном!
Гуакамайо. Ты выбьешься из сил! Опусти руки, подыши на ладони…
Яи. Мне легко, когда я смотрюсь…
Гуакамайо. Да, ты как будто убегаешь.
Яи. Хоть один раз ты сказал правду, мокрый попугай!
Гуакамайо. Я тебе не попугай!
Яи. Я хотела сравнить тебя с деревом, зеленым и свежим, как праздник!
Гуакамайо. Тут у нас все праздник да праздник, а ночь – не длиннее ночи!
Яи. Да, я смотрюсь в ладони и как будто убегаю. Я ухожу в них от себя, убегаю от себя, от настоящей, от моих чувств, от моих дум, от моих дел, и множусь, дроблюсь на других, похожих, которые мой облик, но не я сама. Их много! Их так много! (Глядится в зеркала ладоней.) Одна – улыбается! Одна – - танцует! Эта сейчас заплачет! Эта думает, а эта равнодушна, словно все ей нипочем!
Гуакамайо. Смотри, с ума не сойди! Эти зеркала станут лучше, если ты замутишь их рассветным туманом дыханья!
Ралабаль(его не видно). Я, Ралабаль, повелитель ветра, несусь к берегу, не задевая туч, сгрудившихся утром над озерами! Я, Ралабаль, я-а-а-а, я-ааааа! Земля с ума сойдет, если не замутит ладоней туманом дыханья.
Яи. Кто же я сама – гримаса смеха, гримаса плача, гримаса печали? Я – это мои гримасы! Гримасы в зеркалах ладоней! Гримасы той, что жила в радости, пока не научилась гримасам обмана и заблужденья! Твоя многоцветная нить пронзила мне уши, вползла в меня, как слизь, из которой родятся мотыльки.
Гуакамайо.Ночь – не длиннее ночи. Прикрой зеркала ладоней шкурой дыханья и узнай, пока не поздно, путь к спасенью. Если же ты не хочешь слушать, предаешься безумству…
Яи. Говори со мной, как с призраком, ведь я – наважденье, тень!
Хуваравиш(его не видно). Я, Хуваравиш, повелитель бессонных песен, ступаю легко, чтоб не тронуть туч, сгрудившихся над слезами в доме камня. Люди сойдут с ума, если не прикроют зеркал плача дымом жаровен!
Яи(к Гуакамайо). Говори со мной на своем наречье, слезы людских племен сверкают в моих ладонях!
Гуакамайо. Земля зеркал, подуй на свои озера, чтобы они оделись туманом.
Яи. Я дую, словно лижу их… (Дует на руки, они деревенеют.) Помогло! Я подула, и случилось чудо! Злые зеркала исчезли! Облачко стало тканью, тонкой, как луковичная шкурка.
Гуакамайо. Тончайшая пленка обмана вылетела из женских уст!
Яи. А ты все ж добрый…
Зеркало Лиды Саль
Портик
А происходит все это в стране спящих пейзажей. Ее цвет чарует и ослепляет. Зеленый край. Страна зеленых деревьев. Зеленые долины, холмы, леса, вулканы, озера, зеленые под синим небом без единого пятнышка. Птицы, фрукты, цветы. – буйство красок на фоне сине-зеленого сонмища. Светоизвержение. как светопреставление. Слияние вод с небесами, неба с землею. Слияния. Переходы и переливы. До бесконечности, золотимой солнцем. Но разорвем, разорвем это полотнище огненно-ярких красок и попробуем на ощупь почувствовать нежность мягкого камня, который режут для сотворения башен и городов, богов и чудовищ; почувствовать твердость обсидиана, который сплавлен из самых черных ночей и зеленее самой зеленой яшмы. Потом прикоснемся к плодам. Пальцы корабликами скользят по округлости помарросы 1с сумасшедшим запахом, льющей мед. Преображается пейзаж, преображается свет, преображается мир камня от соседства тропических фруктов, обращающих реальное, видимое, осязаемое в сплошной аромат и вкус. И. – новые дивные ощущения. Трудно их передать. Они слишком интимны, расплывчаты. Вода. – это зеркало. Или, разрушив древние мифы, кто-то поет их, как песнь. Разрушил, едва коснувшись. Месть мифов. Песнь в мире образов, не поддающихся никакому сравнению. Они уподоблены только самим себе. Гватемала подобна только самой себе. Непостижимая стертость границ между жизнью и смертью. Молчание вечных загадок. Не надо читать иероглифы. Следует читать звезды. Синий ураган еще не вернулся из глубины столетий. Он возвратится, тогда мы познаем века и стили, послания и мифы. А пока упивайтесь, давайте упьемся этой красочной Гватемалой, зеленой вселенной зелени, раненной первым камнем, упавшим со звезд.
Здесь разыгрывается воображение. Угасшие города полны барельефов, храмов и пирамид. Сосредоточиться невозможно. Голова идет кругом, едва, в благоговении и восторге, предаешься созерцанию города Тикаля. Ручьи влажного шума, странные голоса, скрип деревьев, свист крыльев врываются в бескрайнее море безмолвия. Все трепещет, живет, погибает в расцвете сил на огромной закаменевшей твердыне Петена 2. Тысячелетняя жажда земли, но не та, что томит песчаники или пустыни, а та, что скрыта роскошными сверкающими лесами. Но почему? Почему эта твердь, сосущая воду, не дает здесь жить человеку и несет на себе лишь леса, великолепные до безумия? Боги! Боги! С них все началось, стало громоздиться одно на другом. Пирамиды на пирамидах. Потоки иероглифов на каменных божествах. Искусство повернуть камень вспять, марево сновидений. Все вперемешку. Языки. Ритмы. Необратимость окаменения. Непосвященный может впасть в ошибку. Под богатейшим миром живого прячется холод смерти. Здесь самые прекрасные звери. Самые прекрасные птицы. Кецаль. И певчая птица сенсонтль, в горле которой. – все звуки музыки. Бабочки. Калистения с крылышками-орхидеями. Змеи с кожей из самоцветов. Смешение красок. Ирреальность красок. Голубой индюк. Или голубое небо? Предположения. Одни лишь хрупкие предположения при взгляде на этот мир, достоверный и переменчивый, как неведомый календарь, который открывает и закрываетдни.
Календарь шагов. Шествующий календарь. Сказка о том, как время идет шагами людей. Люди естественные, разумные, существующие и все-таки. – жители миров других измерений. Индейцы Гватемалы, словно творения вымысла, нарисованные, вышитые, вылепленные, вытканные; индейцы майя, порождения прошлых солнц, не этого мятущегося солнца. Они идут и идут дорогами Гватемалы, непостижимо бессмертные. Они бессмертны, потому что одни сменяют других за прилавками рынков. Слова здесь роятся, кружат пчелами в неспешных разговорах. Плоды окрашивают в сочные краски одежды женщин. Никто никуда не торопится. Время принадлежит им. Они, предлагая товар, погружают руки в вулканы золотистых зерен, в сизые тучи нежнейших тамариндов, в темные ночи круглого перца и круглых шоколадных конфет-медалей, в терпентиновую хвою и в целебные листья. И возвращаются они на свои дороги горделивые и церемонные, ограбленные хозяева, ждущие возвращения зеленого огня.
Они потеряли его. У них его отобрали. У них украли зеленый огонь, и на всю их землю пала печаль. Ни влаги, ни связи расстояний. Каждый умирал там, где жил. Джунгли, пыль. Одна лишь пыль между пальцами. Кривые улыбки зыбучих песков. Камни. Скорбь. Колючие пальцы. Длинные колючие пальцы. Подзорные трубы из пальмовых стволов, сделанные, чтобы буравить небо, целиться в высь, спрашивать у звезд, когдаже вернется зеленый огонь. Тогда они опять завладеют тем, что находится в чужих руках. У гватемальских индейцев-майя украли зеленый огонь, принадлежавшее им плодородие, но их книги вещают, что однажды взорвется неуемная жажда. Не только про воду и про ветер там сказано. Окаменелая смола хранит в памяти живое дерево, и глубокий исток этой жажды, и вопль этих людей, что идут и идут по дорогам, селениям, улицам и площадям Гватемалы.
Города. Новые города. Новые, хотя и столетние. Двуглавые орлы, золотая лихорадка и теологии. Нет. не насадить в землях красочного праздника религию катакомб. Бедная Испания! Она взяла себе пустоту, обращенную в золото, и оставила кровавые традиции, мысли и чувства, насаждавшиеся крестами и шпагами в таких же древних городах, как этот, Гватемала Антигуа, многозвучный и затаившийся.
Бессмертное господство. Возвращение звезд. Двери неба, запертые на замок в виде кометы. И все те же загадки. Загадка все-местности греческого орнамента, оплетающего наши храмы, дворцы, жилища. Однообразие ужаснее пустоты. Надо было покончить с ним. Одурманить себя. Одурманить стены более изысканными украшениями. Не из-за «страшной пустоты», а по страшной злобе. Фризы, колонны, зубцы. Достаточно, умолкнем. Между маисовым зерном и солнцем начинается кромешная реальность сна.
Зеркало Лиды Саль
Реки перестают дышать, когда приходит зима. Там, где мягко журчали воды, стоит сухое безмолвие, тишина жажды, тишина засух, тишина водяных зеркал среди песчаных островков; тишина деревьев, у которых от зноя и жгучего летнего ветра пот выступает на листьях; тишина полей, где землепашцы спят нагишом и не видят снов. Нет даже мошек. Духота. Жалящее солнце и земля, как печь для обжига глины. Тощие коровы хвостом отгоняют жару, ищут тень агуакатов. В редкой, иссохшей траве вяло шуршат дикие кролики и неслышные змеи, в поисках влаги птицы с трудом поднимаются в воздух.
В общем, что говорить: тяжко смотреть на эту бескрайнюю сухмень. Далеко вокруг она видится, до самого горизонта. Если только поднапрячь глаза, можно различить кое-где жидкие деревца, участки растревоженной пахарями земли и тропки, те, что появляются там, где ходят, ходят туда и сюда, и что неизменно приводят к десятку ранчо с человеческим содержимым: с огнем, женщинами, детьми, корралями, где жизнь склевывает, как жадная курица, содержимое дней и ночей.
В один из таких отчаянно жарких и душных часов вернулась домой донья Петронила Анхела. которую одни называли так, а другие просто Петранхела, жена дона Фелипе Альвисуреса, мать взрослого сына, ожидающая второе дитя.
Донья Петронила Анхела делает вид, будто она ничего не делает, чтобы супруг не бранил ее за то, что она работает в таком своем положении, и, делая подобный вид, она содержит дом в образцовом порядке, все у нее на своих местах: свежее белье на кроватях, чистота в комнатах, патио и коридорах, глаза. – на очаге, руки. – на шитье, а ноги. – повсюду: в курятнике, в амбаре, где мелят маис и какао; в чулане, где хранят старые веши; в коррале, на огороде, в гладильной, в кладовой. – повсюду.
Ее муж и повелитель недоволен, если она занята по хозяйству, желая, наверное, чтобы жена сидела сложа руки пли гуляла без дела, но так не годится, дети тогда вырастают ленивыми. Ее муж и повелитель Фелипе Альвисурес человек просторный. – и внутри, и снаружи, оттого он никогда не торопится и носит просторную одежду из дриля 3. Цифрами он мозги свои не перегружает, ибо весьма быстро считает на маисовых зернах; и лишними словами голову не забивает, ибо необязательно уметь читать так, как умеют многие, кто при всем при том не читает. Он еще потому просторный внутри. – по ее представлениям,. – что с трудом находит слова. Кажется, будто одно слово он тащит из какого-то далекого угла, а другое. – из еще более дальнего. И внутри, и снаружи у сеньора Фелипе было достаточно пространства, чтобы никуда не спешить и хорошо, очень хорошо все обдумывать. Когда, не дай бог, настанет его час, говорила Петранхела, смерти придется поднатужиться, чтобы унести с собой.
Весь дом подчиняется силе солнца. Голодного солнца, которое знает, что пришел час обеда. Но за глинобитными стенами довольно прохладно. Против обыкновения, Фелипито, старший сын, приехал раньше отца, перемахнул верхом на лошади через ворота из высоких и острых кольев и осадил коня среди закудахтавших кур, залаявших собак и взметнувшихся из-под самых копыт белых голубей. – общий страшный переполох, выбитые подковами искры из каменного пола в патио, громкий хохот всадника.
– Что за озорство, Фелипито… Я так и знала, это ты!
Его матери не нравились подобные дикие выходки. У лошади огонь в глазах и морда в пене, а Фелипито уже на земле, обнимает и утешает свою достойную мать.
Скоро подъехал и его отец на черном жеребце, которого прозвали Самаритянином за покладистый нрав. Слез с коня и преспокойно пошел поправить колья, которые Фелипито выбил из ворот, укрепил их заново и направился неслышно. – лишь тихо цокали по камню копыта Самаритянина. – к своему дому.
Ели они, не произнося ни единого слова, только глядя друг на друга, будто сто лет не виделись. Сеньор Фелипе смотрел на свою супругу, она смотрела на сына, а этот. – на своих родителей, которые поглощали тортильи, впивались острыми зубами в куриную ножку, пили воду большими глотками, чтобы легче скользили по горлу куски душистой пунцовой юкки.
– Спасибо господу Богу и вам, отец…
Обед завершился, как всегда, без лишних слов, не нарушив безмолвия, ибо Петранхела лишь быстро поглядывала налицо и руки супруга, чтобы узнать, расправился ли он с блюдом, и просить служанку принести следующее.
Фелипито поблагодарил отца и подошел к матери, скрестив руки на груди, склонив голову, и повторил:
– Спасибо господу Богу и вам, мама…
Продолжение тоже было обычным: дон Фелипе в гамаке, его жена в качалке, а Фелипито. – верхом на скамье, словно бы еще не слезал с седла. Каждый углублялся в свои мысли. Сеньор Фелипе курил. Фелипнто не отваживался курить в присутствии отца и следил глазами за дымком, а Петранхела покачивалась, отталкиваясь от пола своей маленькой ножкой.
Лида Саль, мулатка, волчком вертевшаяся в кабачке, работала споро, но успевала и слушать, о чем болтают слепой Бенито Хохон и некий Фалутерио, устроитель празднества в честь святой Кармен. Слепец и Фалутерио отобедали и направлялись к выходу. Потому Лида Саль хорошо слышала, о чем они говорят. Тазы с грязными тарелками и кастрюлями стояли почти у самой двери на улицу.
– «Праведники»,. – говорил слепой, суча пальцами перед лицом, словно желая выбраться из сети своих морщин, разорвать паугину слепоты,. – это волшебники, и разве может случиться такое, про что вы толкуете, разве нельзя найти девушек, верящих в колдовство, даже в наше время, когда все мужчины такие охальники. Конечно, друг Фалутерио, много нынче крещений да мало свадеб, и это нехорошо. Много одиноких с детишками, много одних-одинешенек…
– Говорите прямо, беретесь вы за это или нет? Я вас спрашиваю тут в самый последний раз, чтобы знать ваше мнение па сей счет и обсудить его потом с другими членами общества святой Кармен. Праздник-то уже не за горами, и если не найдутся женщины. которые пожелали бы заколдовать костюмы «Праведников», придется нам, как в прошлом году, обойтись без волшебства…
– Языком болтать нетрудно, Фалутерио, дело делать труднее. Если вы дадите мне, старику, подработать и позволите пристроить костюмы «Праведников», тогда я и невест постараюсь найти. Много еще есть девушек на выданье, Фалутерио, много девушек хочет счастливо замуж выйти…
– Трудно это, Бенито, трудно. Уж очень старинное поверье. Нынче народ стал дошлый, кто верит во всю эту ерунду? А насчет вас я думаю, да и все из комитета по празднествам тоже так думают, что наряды «Праведников» лучше всего отдать в ваши руки.. – вы человек нуждающийся, работать не можете.
– Да, да, я сумею найти на них желающих, а то опять ничего не получится, как бывало.
– Ну, я пошел. Считайте, что мы договорились.
– Верю вам, Фалутерио, верю и постараюсь все устроить с Божьей помощью.
Холодная, скользкая рука Л иды Саль, оставив тарелку в мыльной воде, дотронулась до локтя слепого, до рукава его куртки, латаной-перелатаной, ставшей одпой-единой заплатой. Бенито Хо-хон ощутил почтительное прикосновение, замедлил шаги, хотя тоже слеш ил домой, а домом его была вся площадь, и спросил, кто его останавливает.
– Это я, Лида Саль, здешняя судомойка.
– Что тебе, дочка, надо?..
– Чтобы вы мне пособили совсем новым советом…
– Ха! Ха! Ты, значит, из тех, кто думает, что бывают и не совсем новые советы…
– Вот именно, мне нужен совсем новый. Такой совет, который вы дали бы только мне и больше никому, никакой другой. Даже подумать о том не посмели бы. Новый. – это значит, единственный…
– Ну посмотрим, если смогу…
– Речь все о том же… Вы знаете…
– Нет, ничего не знаю…
– Я, как вам это сказать? Страдаю я очень… по одному человеку, а он на меня и глядеть не желает…
– Холостой?
– Да, холостой, красивый, богатый…. – вздохнулаЛида Саль,. – да чего ему искать во мне, судомойке, если он не нашего роду-племени…
– Можешь дальше не рассказывать. Понимаю, чего тебе надо, но если, как говоришь, ты судомойка, не знаю, чем ты можешь расплатиться за наряд «Праведника». Это вещь дорогая…
– О том не беспокойтесь. У меня есть кое-что и подороже. Мне только надо знать, могу ли я получить от вас волшебный костюм и согласились бы вы потом уговорить этого моего мучителя надеть его вдень святой Кармен. Чтобы обрядился он в костюм «Праведника», который я ему пошлю,. – вот самое важное. Остальное сделает колдовство.
– Но, дочка, я не только не увижу его. – я не знаю, где живет кабальеро, какого ты себе выбрала, по ком сохнешь, а значит, я вдвойне слепой.
Лида Саль наклонилась к большому, и морщинистому, и мохнатому, и грязному уху слепца и сказала:
– В доме Альвисуресов…
– А… Ага…
– Фелипито Альвисурес…
– А. теперь вижу, хорошо вижу… Богатого хочешь заиметь мужа…
– Упаси Бог! Вы. – слепой и не можете хорошо видеть, вы видите в моей любви одну только корысть!
– Ну. если не корысть тебе в нем, значит, его твое тело просит…
– Не говорите такие скверности. Его душа моя просит. Если бы его мое тело просило, мне бы жарко делалось, а мне не жарко, как его вижу, наоборот, холодно делается. Сама не своя становлюсь и вздыхаю.
– Это хорошо. Сколько тебе годов?
– Девятнадцать исполнится, а может, и двадцать, кто знает. Эй, уберите руку… Даром что слепой, щупать умеете!
– Знать надо мне, дочка, знать, в самой ли ты поре…
– Так пойдете вы к Альвисуресам?.. Что вы мне присоветуете?
– Как не пойти? Сегодня же надо… А что это ты мне надела на палец? Кольцо?
– Золотое кольцо, немало оно весит…. – Вот хорошо… Вот умница…
– Я даю его вам в счет платы за костюм «Праведника».
– Ты, дочка, сообразительная, но как мне идти к Альвисуресам, если я даже не знаю, как тебя звать…
– Лида Саль…
– Красивое имя, хоть и не христианское. Я пойду туда, куда меня шлет твое сердце. Испытаем волшебную силу. В эту пору с повозок, принадлежащих сеньору Фелипе, сгружают дрова или их чем-нибудь нагружают. Я заберусь на какую-нибудь, так бывало не раз, и меня привезут прямиком к Фелипито.
Слепой хотел было приложиться к руке доньи Петронилы Анхелы, но та вовремя отдернула пальцы, и старик чмокнул воздух. Лизанье было ей не по нраву, и потому она не выносила собак.
– Рот предназначен для того, чтобы есть, или говорить, или молиться, Хохон, а не для того, чтобы лизать или кусать людей. Вы пришли по делу к мужчинам? Они там. в гамаках. Держитесь за меня, я провожу вас, не то упадете. И чего это вы вдруг нагрянули? Впрочем, вам хорошо известно, что вы всегда можете ездить на наших повозках и бывать у нас когда вздумается.
– Спасибо, дай Бог вам счастья, сеньора, а если я притащился сюда без всякого предупреждения, то это только потому, что время не ждет и надо заранее готовиться к празднику святой Кармен.
– Верно вы говорите, скоро подоспеет Канун великого дня. а время быстро летит, не правда ли? Просто не верится, что прошел уже целый гол.
– Нынче-то праздновать будем получше, чем в прошлом году. Сами увидите…
Сеньор Фелипе и Фелипито тихо покачивались в своих гамаках, а солнце меж тем заходило. Сеньор Фелипе курил табак, пахнущий инжиром, а Фелипито из уважения к отцу не курил и довольствовался тем. что глядел, как поднимаются и расплываются в теплом воздухе колечки душистого дыма.
Петранхела подошла к ним, держа за руку Хохона. и возле самых гамаков сообщила, что к ним приехал гость.
– Не гость. – поправил ее слепой,. – а одно беспокойство…
– Друзья не доставляют беспокойства,. – прервал его сеньор Фелипе, поднимаясь и вываливая из гамака свои короткие ноги.
– Вас возчики привезли, Хохон?. – спросил Фелипито.
– Они, сынок, они самые. Приехать-то я приехал, по делу, а вот как мне отсюда выбраться?
– Я оседлаю коня и отвезу вас,. – отвечал Фелипнто,. – Об этом не беспокойтесь…
– Или оставайтесь у нас…
– Ай, сеньора, был бы я вещью, я бы остался, да вот беда: у меня есть рот, а рот, как всегда,. – помеха!
Сеньор Фелипе, встав с гамака, пожал слепому руку, смуглую пресмутлую, и подвел его к стулу, принесенному Фелипито.
– Хотите, я раскурю вам сигару,. – сказал сеньор Фелипе.
– Зачем спрашивать, сеньор, когда добро делают, не спрашивают…
И, втянув сигарный дым полной грудью, Хохон продолжал:
– Я сказал вам, что я не гость, а беспокойство. И это правда. – одно беспокойство. Пришел я разузнать, не желает ли Фелипито быть в этом году главным «Праведником».
– Пусть сам решает,. – сказал сеньор Фелипе Апьвисурес, махнув рукой Петранхеле. чтобы она подошла, а когда она подошла, положил руку на ее неохватный стан и притянул к себе, чтобы вместе послушать, что еще скажет слепой.
– Непростое это дело…. – отозвался Фелипито, пропустив меж зубов струйку слюны, блеснувшую на каменном полу. Когда он нервничал, он всегда так пленял.
– Никаких тут нет дурных умыслов. – стал оправдываться Хохон.-да и времечко еще есть поразмыслить, решить не спеша, хотя и нельзя долго откладывать, потому как праздник подходит, сыпок, и наряд нужно приладить, подогнать по росту и нашить на рукава позументы Князя «Праведников».
– Я думаю, нечего размышлять,. – сказала скорая на решения Петранхела. – Фелипито был посвящен святой Кармен, а чем можно еще больше почтить нашу Деву-хранительницу, как не участием в се большом празднике.
– Что верно, то верно…. – пробормотал Фелипе-сын.
– Тогда, значит,. – вмешался отец, приискивая слова,. – нечего больше думать и нечего говорить,. – и, как всегда не найдя нужных слов, добавил:. – Знать, не зря приехал сеньор Бенито! А если сейчас, как говоришь, отвезешь его обратно верхом, заодно и костюм примеришь, чтобы нигде не жал.
– Главное, нашить позументы Князя,. – сказал Хохон. – Платье-то для примерки я вам попозже сам привезу, мне его еще не давали.
– Будь по-вашему,. – согласился Фелипито. – Чтобы не терять время, пойду выберу для вас коня смирного, а то уже темнеть начинает.
– Постой, дон Торопыга!. – остановила его мать. – Дай Хохо-ну чашку какао выпить…
– Пусть, пусть пьет, мама, я знаю, но пока он закончит, я успею найти жеребца и седло. Уже поздно…. – И он направился к загону. – Уже поздно и темнеет, хотя слепому все одно, что ночь, что день…. – рассуждал сам с собой Фелипито.
В харчевне было тускло и тихо. Вечером сюда почти никто не заходил. Народ собирался обычно к полудню. А потому места тут было предостаточно, чтобы слепец, тяжело опираясь на руку Фелипито Альвисуреса, вошел и сел за первый попавшийся столик и чтобы взгляд двух черных глаз сразу упал на его спутника и засветился надеждой.
– Вам подать чего-нибудь?. – подошла и спросила Лида Саль, принимаясь вытирать салфеткой стол из старой древесины, источенной годами и непогодой.
– Пару пива,. – ответил Фелипито,. – а если есть лепешки с мясом, дай две.
На какое-то мгновение качнулся пол под мулаткой. – эта единственно твердая почва под ее ногами. Она не могла скрыть волнения. При каждом удобном случае касалась своими голыми руками, своей упругой грудью плеч Фелипе. А случаев выдалось немало: и стаканы подать, и пену от пива возле слепого вытереть, и тарелки с едой поставить.
– А вы,. – спросил Альвисурес слепца,. – где будете ночевать? Потому как мне надо ехать.
– Да здесь. Мне иногда в этой харчевне дают пристанище. Так ведь, Лида Саль?
– Да, да…. – только и смогла она ответить, а еще труднее было ей шевельнуть губами, чтобы сказать, сколько стоят лепешки и пиво.
В ее руке, в которой, ей казалось, она сжимает собственное сердце, лежали теплые монетки, отданные ей Альвисуресом, теплые от его кошелька, от его тела, и, не выдержав, она поднесла их к губам и поцеловала. А поцеловав, прижала к лицу и спрятала на груди.
В непроглядной тьме, во тьме здешней ночи, что черной приходит и уходит черной, как аспидная доска, затихал перестук копыт лошади Фелипито Альвисуреса и жеребца, на котором приехал слепой.
Как же трудно начинать разговор о том, о чем так старательно умалчивал ось!
– Постой, дон Слепой,. – она даже рифмой заговорила, такую песню пела ее душа,. – негоже меня трогать…
– Я руку хочу тебе пожать, дурочка, чтобы ты на моем пальце до кольца дотронулась, которое мне нынче дала, мое оно теперь, но и стоило оно мне трудов, трудов и хитростей. Завтра получишь здесь костюм «Праведника», в котором будет щеголять Фелипито на празднике.
– А что мне с этим костюмом делать-то?..
– Спать в нем, дочка, спать несколько ночей, чтобы прониклось оно твоим волшебством. Ведь когда спишь, становишься волшебником, и когда нарядится он в эту одежду, поддастся твоему колдовству, и пойдет за тобой, и жить без тебя не сможет.
Лида Саль чуть не захлебнулась воздухом. Голова у нее пошла кругом. Она схватилась одной рукой за спинку стула, оперлась другой на стол, и хранившееся под семью замками рыдание вырвалось наружу.
– Ты плачешь?
– Нет! Нет!..Да! Да!
– Плачешь или нет?
– Да, от счастья…
– И… ты такая счастливая?..
– Постой, дон Слепой, постой! Грудь мулатки отпрянула от руки старика, а монетки, которые дал судомойке Фелипито Атьвисурес. скользнули вниз, к животу, словно бы само ее сердце разбилось на кусочки, кусочки жаркого металла, превратившиеся и деньги. чтобы расплатиться с Хохоном за волшебное платье.
Нет наряда красивее, чем костюм «Праведника». Штаны швейцарского гвардейца, нагрудник архангела, жилетка тореро. Сапоги, позументы, золотое шитье, золотые петли и шнуры, яркие и нежные цвета, блестки, бисер, стекляшки, подделанные под драгоценные камни. «Праведники» блистают, как солнце, в толпе ряженых, сопровождающих святую Деву, когда процессия идет по селению, по всем улицам. – главным и неприметным, ибо все люди достойны того, чтобы мимо их дома прошла Пречистая дева-хранительница.
Сеньор Фелипе покачивал в сомнении головой. Поразмыслив, он пришел к мнению, что его сыну совсем ни к чему напяливать на себя всю эту мишуру, но возражать. – значит ранить религиозные чувства Петранхелы, которая стала особенно набожна в пору беременности. И потому свое неудовольствие он выразил в шутливой форме, хотя и это пришлось не по нраву его супруге:
– Я так был влюблен в твою сеньору мать, когда мы поженились, Фелипито, что народ стал поговаривать, будто она семь ночей подряд спала в костюме «Праведника», в который я вырядился этак лет двадцать семь. – тридцать тому назад…
– Никогда не наряжался «Праведником» твой отец. Не верь ему. сын мой!
– возразила она с досадой и страхом.
– Значит, понапрасну ты спала в костюме…. – хохотал Адь-висурес, человек, который редко смеялся, и не потому, что не любил смеяться, смех доставлял ему наслаждение, а потому, что со времени свадьбы он всегда говорил:. – Смех остается за порогом церкви, где венчаешься, откуда начинается твой тернистый путь…
– То, что я приворожила тебя, чтобы ты женился на мне, твоя выдумка и больше ничего… Если бы ты вырядился «Праведником», кто знает, и жена могла бы у тебя быть другая…
– Другая?.. На двадцать лиг вокруг другой такой не найдется…. – и хохотал, хохотал с превеликим удовольствием, приглашая посмеяться и Фелипито:. – Смейся, сынок, смейся, пока ты еще холост. Хорошо смеются одни неженатые. Как только ты женишься, когда какая-нибудь переспит в костюме «Праведника», в котором ты будешь щеголять на празднике, прощай, смех, навеки. Мы, женатые, не смеемся -делаем вид, а это совсем другое… Смех дан только неженатым… Молодым неженатым, конечно. Потому как старые холостяки тоже не смеются. – зубы скалят…
– Твой отец плетет невесть что. сын мой…. – заметила Петран-хела. – Смех дан всем молодым, женат ты пли холост, а старым верно, не дан, но в отца еще смолоду вошел старик, и мы не виноваты, что в нем всю жизнь старик сидит…
Сон не шел к Петранхеле в эту ночь. Вспоминались те ночи, когда она действительно спала в костюме «Праведника», который надел на праздник сеньор Фелипе тридцать лет назад. Ей нельзя было признаться сыну, ибо есть тайны, в которые не посвящают даже сыновей. Не тайны, а маленькие секреты, интимные недомолвки. В эту ночь долго не приходил рассвет. Ей сделалось холодно. Она поджала ноги и укуталась в одеяло. Крепко сомкнула веки. Нет, сон не шел. Страх отгонял сны, страх, что в этот самый час. в канун праздника святой девы Кармен, какая-то женщина спит в костюме «Праведника», предназначенном для Фелипито, чтобы пропитать одежды своим колдовским потом и приворожить любимого сына.
– Ой, царица небесная, святая дева!.. – стонала она. – Прости мне мои страхи, мое суеверие, я знаю, что это глупости… что это только поверья, пустые поверья… Но ведь это сын мой… Мой сын!
Самое верное было бы помешать ему облачиться в костюм «Праведника». Но как помешаешь, если он уже согласился и должен выступить в роли Князя всех «Праведников»! Это значило бы испортить празднество; к тому же она сама, в присутствии мужа, настояла, чтобы Фелипито не отказался от предложения.
Рассвет не приходил. Петухи не пели. Во рту пересохло. Налицо упали волосы, спутавшиеся от тщетных поисков сна.
– Кто же, какая женщина, господи, спит сейчас в одежде «Праведника», которую наденет мой Фелипито?
Лида Саль. – большие скулы и неприметные глаза днем, зато большие глаза и неприметные скулы ночью. – оглядела свою каморку, где спала, и, убедившись, что там никого нет, что там одна лишь тьма, ее наперсница, и лишь дверь, запертая на засов, и окошко, выходящее в глухой чулан, разделась донага, провела своими шершавыми от грубой работы руками по гладкому телу и. – с деревянным от волнения горлом, с повлажневшими глазами, с трясущимися коленями -облачилась в костюм «Праведника» и призвала сон. Но не сон. а разбитость сковала ее тело, разбитость и тоска, которая, однако, не мешала ей в полусне, тихим шепотом говорить с костюмом, поверять каждой цветной нитке, блесткам, бисеру, золоту спою сердечную печаль. Но однажды ночью она не надела костюм. Оставила его в узле под подушкой, с треногой вдруг вспомнив, что нет у нее большого зеркала, чтобы в этой одежде оглядеть себя всю, с головы до ног,. – нет, не потому, что ей надо знать, как выглядит костюм, короток ли, длинен, широк или узок, а потому, что так велит колдовской обряд: надеть его на себя и увидеть свое отражение в большом зеркале. Мало-помалу вытаскивала она костюм из-под подушки, руки, ноги, спину, грудь, нежно их прижимала к щекам, задумчиво на них глядела, порывисто целовала…
Рано утром пришел Хохон за своим завтраком. С тех пор как у них завелся общий секрет, он ел вволю, когда не было хозяйки, которая в эти дни редко бывала в харчевне, заготовляя провизию, дабы получше угостить завсегдатаев и гостей в дни празднества.
– Плохо быть бедным,. – жаловалась мулатка, нет у меня большого зеркала посмотреться…
– Ты все-таки поспеши,. – отвечал ей слепой. – А то твоя ворожба не подействует…
– Что же мне делать? Остается, как воровке, пробраться ночью в богатый дом в платье «Праведника». Я с ума схожу. Со вчерашнего вечера совсем голову потеряла. Присоветуйте что-нибудь…
– Тут совет не поможет… У колдовства свои распорядки…
– Не пойму я, что говорите…
– Колдовство, говорю, само распоряжается так или этак, но всегда распоряжается строго, а в этот раз порядок таков: одеться «Праведником» и увидеть себя в зеркале с головы до пят.
– Вы ведь слепой, откуда знаете про зеркала-то?..
– Я слепой не с рожденья, дочка. Глаза потерял уже в возрасте, злая болячка сначала съела мне веки, а потом пошла вглубь.
– В больших домах есть большие зеркала… Вот у Альвисуресов…
– Да, говорят, есть зеркало, хорошее зеркало у Альвисуресов, и даже толкуют… Нет, не годится болтать… Ну да ладно, может. этим тебя обнадежу. Только затем и расскажу, не из-за пустой болтовни. Искуплю грех, когда ты заделаешься ихней невесткой. Толкуют, что у матери Фелипито, доньи Петранхелы, тоже не было зеркала, чтобы поглядеться, когда она привораживала своего мужа. И вот в день своей свадьбы она надела костюм «Праведника» под платье невесты, а когда дон Фелипе попросил ее раздеться, сняла подвенечный наряд да оказалась не голой девицей, а одетым «Праведником», и все только для того, чтобы выполнить обряд, выполнить колдовской наказ…
– Так, на глазах, и раздеваются новобрачные?
– Так, дочка…
– Значит, и вы были женатым?
– Был, и потому как болячка еще не успела выесть мне глаза, я увидел свою жену…
– В костюме «Праведника»?..
– Нет, в чем мать родила…
Лида Саль убирала за слепым чашку из-под кофе с молоком и смахивала со стола хлебные крошки. Как бы не заявилась хозяйка.
– Не знаю где. но тебе надо отыскать зеркало и увидеть всю себя в костюме «Праведника»…. – были его последние слова. На этот раз он даже забыл предупредить ее, что праздник уже скоро, что ей надо вернуть костюм, а ему надо отнести одежду в дом Альвисуресов.
Звезды, тонущие в свете луны деревья черно-зеленого цвета, коррали, где разлито молоко и спокойствие; стога сена в полях, желтоватых под полной луной. Вечер долго не исчезал. Он уходил, заостряясь тенями, пока не стал собственным острым отблеском под наплывающим звездчатым небом. И в это источенное острие вечера. – голубое, красноватое, розовое, фиолетовое. – уставилась Лида Саль, думая о том, что настает час возврата одежды.
– Завтра в последний раз будешь с костюмом,. – предупреждал ее Хохон. – Если я вовремя не отдам его им, все пропало…
– Да. да, не беспокойтесь, завтра я его отдам, а сегодня посмотрюсь в зеркало…
– В зеркало твоих придумок, дочка… Где ты его найдешь?
К сверкающему острию вечера были обращены зрачки Лиды Саль, как к грани невозможного, к грани, по которой можно взобраться на небо.
– Бездельница проклятая!. – схватила ее за волосы хозяйка харчевни,. – Имей совесть, тут горы посуды немытой! Какой день на ходу засыпаешь, все из рук валится!
Мулатка дала ей вволю потрепать себя за косы и потрясти за плечи, смолчала. А через минуту, словно по мановению волшебной палочки, ругань утихла. Да лучше не стало. Потому что обидные слова сменились поучениями и наставлениями:
– Праздник уже подошел, а эта сеньорита даже не соизволит попросить у меня новое платье. На те деньги, которые я тебе должна. можешь купить себе кофту, юбку, туфли, чулки. Нельзя являться в церковь и участвовать в шествии в таком виде, как бедная побирушка. Постыдилась бы! Что будут говорить обо мне, о твоей хозяйке! Могут подумать, я тебя голодом извожу или деньги не отдаю.
– Хорошо, если хотите, отдайте мне их завтра, я куплю что-нибудь.
– Конечно, конечно, девочка, за добро платят добром. Ты мне делаешь добро своей услужливостью, я тебе тоже отплачу добром и сама куплю все необходимое. Ты молода и недурна. Кто знает, может, из тех, кто приведет на праздник скот для продажи, и подберешь себе хорошего мужа.
Лида Саль слушала ее, но не слышала. Мыла и чистила кухонную утварь, обдумывая, обмозговывая то, что внезапно пришло ей в голову при виде последнего отблеска уходящего вечера. Самым трудным было чистить сковороды и кастрюли. Вот ведь напасть! Надо было пемзой отскребать со дна пригоревший жир, а потом снаружи отчищать сажу, тоже сальную.
Свет луны заставлял забывать, что наступила ночь. Казалось, день лишь похолоднел, но как был, так и есть.
– Это недалеко,. – говорила она себе, облекая свои мысли в слова,. – и воды там много, почти озеро.
Она недолго пробыла в своей каморке. К рассвету надо вернуться и отдать костюм «Праведника» слепому, чтобы тот отнес его в дом Альвисуресов… ох, а до этого надо успеть посмотреться в большое зеркало, у волшебства ведь свои порядки…
Сначала в чистом поле она растерялась. Но затем глаза попривыкли к рощицам, к камням, к теням. Путь был так ясно виден, что казалось, она идет в свете дня, утопленного в ночи. Если бы ее кто-нибудь увидел в таком диковинном наряде, то наверняка бросился бы наутек, приняв за дьявольское наваждение. Ей самой было страшно, страшно показаться себе огненным наваждением, факелом полыхающих блесток, блестящим потоком бисера, одним-единым драгоценным камнем человеческой формы в искрящейся водяной оправе, когда она подойдет и посмотрится в озеро, наряженная в костюм, который наденет Фелипито Альвисурес в день праздника.
С самого края склона, грозящего обвалами, меж обнаженных корней и неустойчивых валунов смотрела она в раздумье на широкое озерцо, зеленое, синее и глубокое, в лунных бликах и в снах тьмы под рвущейся вуалью низких облаков. Она ощущала себя кем-то другим. Неужели это она? Лида Саль? Мулатка, скребущая кастрюли,. – вот эта девушка, проделавшая этот путь, этой ночью, под этой луной, в этой одежде, сверкающей пламенем и росой?
То и дело сосны ветвями гладили ей плечи, дремотно пахшие цветы-сомнамбулы осыпали ее лицо и волосы влажными поцелуями.
– Дорогу! Дорогу!. – говорила она, пробираясь сквозь имбирные заросли, благоухающие, дурманные.
– Дайте дорогу! Дайте дорогу!. – повторяла она. пробегая мимо глыб и камней, скатившихся с неба, если это были метеориты, или исторгнутых вулканом впору не столь давнего извержения, если это были доли земли.
– Дорогу! Дорогу!..-кричала она водопадам. .
– Бегите, спешите да красоту пропустите!. – ручейкам и речушкам, спешившим, как и она, поглядеться в большом зеркале.
– Да, да! Вас-то оно проглотит,. – говорила она им,. – а меня не будет проглатывать, меня только увидит, увидит в одежде «Праведника», чтобы все было так. как велит колдовство.
Не было ни ветерка. Только луна и вода. Лида Саль прислонилась к дереву, которое плакало во сне, но тотчас отскочила в страхе: как бы это не оказалось дурным предзнаменованием. – глядеться в зеркало рядом с деревом, которое плачет во сне.
Она металась по берегу, искала место, с которого могла бы увидеть себя во весь рост. Ноне видела своего полного отражения. Во весь рост. Разве что взобраться на высокий камень на том берегу.
– Хотя бы слепой меня увидал… Да нет, глупости, как может меня увидеть слепой…Да. я говорю глупости, и смотреть надо мне одной, и надо увидеть себя в полный рост.