Алла, скрывая ладонью улыбку, наблюдала за родителями, но тяжело ей думалось, что прекрасные они, а сердца своей дочери уже не понимают.
– Я сбегаю к Илье. На минутку. Хорошо?
– Уже поздно! – испуганно сказала Софья Андреевна и сразу забыла насмехаться над мужем.
– Что же такого? Ведь всего-то, мама-папа, в соседний подъезд перебежать.
Хотя обратилась Алла так же и к отцу, но все и всегда в семье решала исключительно мать. Михаил Евгеньевич лишь покорно смотрел на свою красавицу жену и говорил то, что ожидала она.
– Э-э, н-да, – замялся он, – уже позднехонько. Сидела бы дома.
– Что-то Илья перестал к нам наведываться. Не болеет ли? – спросила мать.
– Да, да, что-то я давненько его не видел, не заболел ли хлопец? – полюбопытствовал и Михаил Евгеньевич.
– Точно, – обрадовалась Алла невольной подсказке, – он заболел. Надо проведать. Я полетела!
– Не задерживайся. На часок! Не более! – крикнула убежавшей в прихожую Алле обеспокоенная мать.
– Я через часок выйду встречать тебя в подъезде, – добавил и Михаил Евгеньевич, поглядывая на жену: оценила ли она его стремление? Софья Андреевна знала, что для ответа нужно ласково, ободряюще улыбнуться мужу, и она улыбнулась.
Дома Алла не застала Илью. Мария Селивановна зазвала девушку на кухню – отведать свежих булочек, посекретничать с ней.
– Что-то ты, Аллочка, какая-то худенькая, бледнющая стала, как и мой Илья, – внимательно и нежно всматривалась в ее глаза Мария Селивановна. – Что с вами творится?
– Не знаю, – пожала плечами Алла и робко спросила: – Где же Илья может быть так долго?
– Холера его знает, – вздохнув, ответила Мария Селивановна и пододвинула своей любимице булочки. – Вконец избегался мальчишка, ничего не можем с ним поделать.
– Я найду, что с ним сделать! – грозно пробасил из зала Николай Иванович, читавший на диване газету. – Ремень возьму да – вдоль спины, вдоль спины пакостника.
А Мария Селивановна шептала на ухо Алле:
– Не слушай ты его, старого: больше хорохорится, а чуть дело – рука не подымится. Любит он Илью, любит больше всего на свете.
– Как же он может, – шептала и Алла, – как может всех, всех огорчать? Все так его любят, а он… он… – Она склонила голову на горячую руку Марии Селивановны.
Николай Иванович вошел в кухню с ремнем, насупил похожие на стрекозиные крылышки брови:
– Вот увидишь: буду шалопая пороть!
– Сядь ты! Порщик выискался! – прикрикнула Мария Селивановна, умевшая в решительную минуту разговаривать с мужем.
Николай Иванович, может быть, еще что-нибудь сказал бы, но скрежетнул замок входной двери, и все увидели уставшего, бледного Илью, вяло снимавшего с плеч ветровку.
– Ты что, вагон с сахаром разгружал? – спросил отец, пряча, однако, ремень в карман. – Где был так долго?
– У товарища… билеты готовили, – ответил Илья и вздрогнул, увидев Аллу.
Мать на всякий случай встала между отцом и сыном:
– Посмотри, Илья, какая у нас гостья.
Отец что-то невнятно буркнул и удалился в спальню. Алла сидела не шевелясь, опустив голову. Илья долго находился в прихожей, притворяясь, будто не развязывается шнурок на ботинке.
– Скорее! – поторопила мать, – чай остывает. С Аллой поужинаешь. Да живее ты!
Илья вошел на кухню, но на Аллу не взглянул.
– Кушайте, – сказала участливая Мария Селивановна, – а я пойду по хозяйству похлопочу.
Илья и Алла молчали. Не завязывалась у них та легкая, перепрыгивающая от одной темы к другой беседа, которая начиналась, стоило им встретиться. Илья не знал, о чем разговаривать; лгать или говорить что-то фальшивое, наигранное он не мог. Алла знала, что намеревалась сказать, но волновалась и все не отваживалась произнести первую, видимо, поворотную в ее жизни фразу. Они сидели рядом, напротив, но не видели друг друга в лицо, глаза в глаза.
Молчание и это странное невидение друг друга становилось уже неприличным и невозможным – Илья посмотрел на свою подругу. Он увидел, что она напряженно сидела с сутуло ужатыми плечами и зачем-то скребла ногтем по столешнице. Сочувствие притронулось к его сердцу.
Алла тоже подняла глаза и увидела – чего в школе в толпе и суете не замечала – посуровевшие, худые скулы, сильный взгляд, ставшие гуще усики. И она поняла, что Илья уже не тот мальчик, которого она знала до этой злополучной, переломной весны, а – парень, мужчина, который нравится – несомненно нравится! – женщинам. И мысль о женщинах, о разлучнице заставила Аллу вздрогнуть.
– Ты мерзнешь? – спросил Илья хрипловатым от молчания голосом.
– Н-нет, – вымолвила она отвердевавшими губами.
– Подлить чаю? – произнес он так же едва слышно.
– Подлей, – почему-то шепнула и покраснела Алла.
Они помолчали, и каждый притворялся, что чрезвычайно увлечен булочкой и чаем.
– Что ты пишешь или рисуешь? – спросила Алла.
– Так… ерунда…
– Все же? Покажи.
– Пойдем.
Прошли в комнату Ильи, и он небрежно показал последние рисунки. Алла увидела обнаженные тела, причудливо изогнутые, феерические, непонятные для нее, но своей чуткой душой пробуждающейся женщины поняла – он рисует ту женщину и все то, что у него было с ней. Алле стало так обидно и горько, что закололо в глазах, но слезы не потекли: казалось, покалывали не слезы, а иголки.
– Интересно, – резко-порывисто отодвинула она от себя рисунки. – А что ты еще нарисовал? – неожиданно для себя зло, даже скорее ядовито, осведомилась она, по-особенному, как-то шипяще произнеся "еще" и смело, дерзко посмотрев в глаза Ильи.
– Так, ничего, – равнодушно ответил он; или тоже притворился.
Алла видела, что Илья теперь не творил, а – "пошличал", как она подумала. "Где доброта его картин, где милые мордашки, где наивные, прекрасные радуги, где чистота и искренность?" Она прикусила ноготь. Потом раздельно-четко произнесла каждое слово:
– Давай вместе готовиться к экзаменам? – Ответа не ждала. – У меня завтра родителей не будет дома… весь вечер… Приходи.
Илья сразу понял, зачем Алла приглашала его. Он понял, понял, на какую жертву ради него отважилась она. Но мощное животное чувство, разогретое в нем этой весной, задавило то детское чувство боязни и переживания за близкого, родного человека, каким с далекого раннего детства была для него Алла, сломило и отодвинуло нежное юношеское чувство, которое взблеснуло в нем на секунду, две или три, и он холодно сказал:
– Жди. Буду в шесть.
Он пришел к Алле на следующий день ровно в шесть. Она не сопротивлялась, а, как связанная по ногам овца, обреченно ждала ножа.
Потом она сказала вышедшему из ванной Илье:
– Мне плохо. Пожалей меня.
Он посмотрел в ее пьяно-сумасшедшие, какие-то почужевшие глаза, прилег рядом, но молчал и морщился – досадливо и опустошенно-тяжело.
– Ты теперь только мой, да?
– Да, – отозвался он, но не сразу.
Однако от нее он пошел не домой, а к Галине.
Илья обнимал Галину, целовал, но она, загадочно улыбаясь, деликатно уклонялась и ласково просила:
– Погоди, мой мальчик, погоди, мой юный, юный Илюша…
Однако Илья, в предвкушении, не хотел слушать и слушаться ее, а настойчиво целовал и обнимал. Щеки Галины розово и свежо налились, черные глаза блестели, – она и вправду была хороша и приманчива.
– Галя, ты сегодня какая-то необычная. Что с тобой? – спросил разгоревшийся Илья, отступив от нее, неуклонно отвергавшей ласки.
– Скажи, миленький, только не ври: я тебе хотя бы крошечка нравлюсь?
Он сидел на диване, а она склонилась перед ним на корточки, прислонила щеку к его колену, как преданная собака, снизу смотрела в его глаза и ждала ответа.
– Ты же знаешь… – встал и отошел от нее Илья. – Ты такая странная сегодня.
Она уткнула голову в одеяло. С минуту посидела без слов, затаенная и одинокая. Потом улыбчиво пропела:
– Я жду ребенка.
Илье показалось, что Галина светится.
– Ребенка? – надтреснувшим голосом переспросил он и – его парализовал ужас: от кого ребенок? от него?!
Он боязливо-искоса взглянул на Галину, и, кто знает, если посмотрел бы прямо, глаза в глаза, то открыл бы что-то более для себя жуткое и разящее.