Пришли, однако, и остальные оркестранты — и Берт среди них. Гельмгольтц словно со стороны услышал, что говорит ему тишайшим шепотом: «Можешь после занятий прийти ко мне в кабинет?» О чем им там говорить — он не имел представления.
После он подошел к режиссерскому пульту в центре зала, постучал по нему палочкой. Оркестр почтительно примолк.
— Давайте-ка начнем с «Сегодня зарыдают все Линкольна враги».
Авторство слов и музыки этого произведения принадлежало самому Гельмгольтцу. Создал он его, когда пребывал на посту руководителя школьного оркестра только год, а количество музыкантов, участвовавших в парадах и спортивных мероприятиях, едва приравнивалось к пятидесяти. Форма оркестра сидела на них ни шатко ни валко, а посему и выглядели они, как прямо сказал тогда Гельмгольтц, «точь-в-точь — уцелевшие после Вэлли-Фордж[2]». Но с тех пор пронеслось уже двадцать лет.
— Все готовы? — спросил он. — Отлично. Фортиссимо! С чувством! На раз-два-три-четыре!
На этот раз Гельмгольтц никуда не воспарял. Он весил целую тонну.
Когда Берт пришел после занятий к нему в кабинет, Гельмгольтц успел уже выработать план действий. Он должен уговорить парня перестать ненавидеть бедняжку Шарлотту. Кажется, девочка она — теплая, добрая, сумеет объяснить Берту, что человеческое времяпрепровождение отнюдь не ограничивается оркестром и Гельмгольтцем. А еще, — думал он, — необходимо обсудить с Бертом тему опасности общения с алкоголем.
Увы, разговор пошел вовсе не так, как планировалось, и Гельмгольтц осознал, что так оно и будет, стоило только Берту усесться. От парня веяло чувством собственного достоинства — да таким мощным, что Гельмгольтц у него ничего подобного в жизни не наблюдал. Должно быть, подумал Гельмгольтц, произошло что-то важное. Берт смотрел ему прямо в глаза, дерзко и вызывающе, словно на равного, совершенно не как положено мальчишке глядеть на взрослого мужчину.
— Берт, — начал Гельмгольтц, — не стану ходить вокруг да около. Мне известно: во время того футбольного матча ты был пьян.
— Это вам мистер Финк сказал?
— Да. И это меня встревожило.
— Что ж вы, когда все случилось, ничего не заметили?! — вскинулся Берт. — Все заметили. Все, кроме вас! Да над вами люди хохотали, когда вы подумали, что мне худо стало!
— Мне на тот момент было о чем подумать, — отрезал Гельмгольтц.
— Да уж. О музыке. — Берт выплюнул слово «музыка», точно грязное ругательство.
— Конечно, о музыке — согласился ошеломленный Гельмгольтц. — Но, бог ты мой...
— О музыке — и только о ней! — глаза Берта вонзили в Гельмгольтца два лазерных луча.
— Чаще всего — именно о ней, а почему бы и нет? — И снова Гельмгольтц добавил растерянно: — Но, боже мой...
— Права была Шарлотта.
— Мне казалось, ты ее не выносишь?
— Она мне всегда страшно нравилась — во всем, кроме того, что про вас болтала. А теперь я понял: права она была, во всем права. Она мне не просто нравится — я ее люблю.
Внезапно Гельмгольтцу сделалось страшно — совершенно непривычное для него чувство. Мерзкая выходила сцена.
— Что бы она обо мне ни говорила, не думаю, чтобы это меня заботило. Не настолько, чтобы мне захотелось это выслушивать.
— А я вам и не скажу. Все равно вы ничего, кроме музыки своей, не слышите!
Берт положил футляр с трубой на стол руководителя школьного оркестра. Труба была казенная, принадлежала школе.
— Вот. Отдайте, кому захотите. Кому-нибудь, кому она понравится больше, чем мне, — бросил он. — Мне-то она нравилась только из-за вас. Из-за того, что вы меня просили. Из-за того, как добры вы ко мне были.
Берт поднялся.
— До свидания, — сказал он.
Он уже почти подошел к двери, когда Гельмгольтц окликнул его и попросил остановиться, обернуться, посмотреть ему в глаза и рассказать, что же все-таки говорила о нем Шарлотта.
Берту только того и надо было. Гнев душил его, словно Гельмгольтц в чем-то жестоко его обманул.
— Она сказала: вы знать не знаете, что такое настоящая жизнь. А люди вас на самом деле не интересуют, это вы просто притворяетесь. Она сказала: да плевать вы хотели на все, кроме своей музыки. Даже если рядом с вами никто по-настоящему не играет, музыка у вас все равно в голове звучит. Псих вы — вот что она сказала.
— Псих? — переспросил недоумевающий Гельмгольтц.
— Я ей сказал, чтобы не смела болтать такое, — отрезал Берт, — только вы потом сами показали — больной вы на всю голову.
— Прошу тебя — в чем же заключается мое безумие? Мне необходимо знать, — сказал Гельмгольтц. Но симфонический оркестр у него в мозгу тем временем исполнял увертюру к «1812 году» Чайковского, рокочущую громом пушек. Только на то его и хватило, чтоб не начать подпевать вслух.