Мирный вечерний благовест только что отзвучал в Бербенке, когда они подъехали к пасторскому дому. У порога под низким сводом зеленеющих лоз стоял плечистый мужчина невысокого роста, но строгого вида и с очень приметным лицом, он в раздумье смотрел на свою шляпу, вертя ее так и эдак, разглядывая на свет остроконечную черную тулью.
— Что это ты так глубокомысленно изучаешь, брат Фауш? — вместо приветствия крикнул ему Иенач. — Какая беда приключилась с твоей шляпой? Как будто донышко продырявлено? Видно, впредь она будет тебе служить рупором, чтобы бас твой звучал повнушительнее.
— Посмотри как следует на дыру, Юрг! — озабоченным тоном сказал толстяк. — У нее обожженные края. Это след от пули, которую послал мне вдогонку кто-то из твоих бербеннцев, когда я спускался сюда виноградниками. Понятно, она предназначалась тебе — через ограду видна была только моя голова, а ведь лицом мы с тобой так схожи, что спутать нас не мудрено. Разрази меня гром, если я не откажусь от духовного звания, — запальчиво продолжал он. — Уж очень неравная расстановка сил: нам дано разить лишь духовным оружием, а нашу плоть язвят свинцом и железом.
— Фауш, сын мой, помни, ты дал обет проповедовать Евангелие usque ad martyrium, — раздался глухой голос с темного конца веранды. На скамье перед столом сидел седобородый старик, а прекрасная Лючия потчевала его сассельским вином. Но, едва увидев мужа, она бросилась ему навстречу и, вся бледная, пугливо прильнула к нему, словно ища прибежища от терзавшего ее мучительного страха.
— Exclusive, Блазиус! Exclusive! Вплоть до мученической смерти, но отнюдь не за ее предел, — ответил Фауш, обернувшись к собрату, схватил его стакан и осушил до дна.
Тем временем Иенач познакомил своего цюрихского гостя с ревнителем веры, пастором Блазиусом, а затем, смеясь, отрекомендовал ему пастора Лоренца Фауша как соученика по цюрихской «дыре». Вазер отлично помнил великовозрастного, но весьма посредственного школяра.
— В граубюнденских делах он играл первейшую роль, — заверил Юрг и хлопнул толстяка по плечу.
Капуцин, очевидно, был старым знакомцем обоих пасторов, и Фауш возобновил свою взволнованную речь, обращаясь на сей раз к Вазеру.
— Вот послушай, цюрихский гражданин. Ты в своем благословенном городе честь честью идешь к проповеди и поверх молитвенника целомудренно косишься на приглянувшуюся тебе девушку. А я, злосчастный господний воин, поверишь ли, не могу взойти на кафедру, чтобы озноб не пробрал меня по спине, — все жду, что кто-нибудь из моей паствы всадит мне пулю или нож между лопатками! Но теперь хватит с меня, — продолжал он, входя вместе с остальными в горницу. — После этого, — он показал на дырку в шляпе, — я окончательно решился. Чаша переполнилась. От тетки в Парпане мне осталось двести золотых гульденов — вполне достаточно для почина. Займусь каким-нибудь верным ремеслом и скину этот постылый наряд! — И он рванул с себя пасторское одеяние.
— Погоди, друг! Мы скинем его вместе, — воскликнул Иенач. — Чаша моего терпения нынче переполнилась тоже!
Но не вражеская пуля гонит меня с кафедры, а дружеское слово. Прав герцог Генрих, — обратился он к изумленному Вазеру. — Меч и Библия несоединимы. Граубюндену нужнее меч, а потому я слагаю духовное оружие и без смущения берусь за мирское.
Сказав это, он сбросил с себя одежду проповедника, схватил висевшую на стене боевую шпагу и опоясался ею поверх тесного кожаного колета.
— Прах вас побери! Вы подаете заманчивый пример! — расхохотался капуцин. — Я рад бы ему последовать, но моя коричневая ряса попрочнее ваших одежонок, почтеннейшие пасторы, и крепче сидит на теле.
Блазиус Александер наблюдал происходящее без удивления, но с явным порицанием. Сложив руки, как на молитву, он торжественно произнес:
— Я же не покину своего поста до последней минуты, usque ad martyrium, до мученической кончины, да сподобит меня господь приять ее.
с пламенем во взгляде пропел Иенач.
— Я кондитерскую заведу, — деловым тоном объявил Фауш, — ну, и вином, само собой, буду приторговывать.
Он уселся за стол, отстегнул от пояса кожаный кошель и, высыпав золотые монеты, принялся тщательно их подсчитывать и складывать в столбики.
А Юрг Иенач обнял только что вошедшую Лючию и в приливе нежности поцеловал ее.
— Я тебя утешу и обрадую, душа моя: твой Георг только что сбросил черную пасторскую рясу, из-за которой близкие твои поссорились с тобой. Мы уйдем отсюда прочь, и все будет хорошо, и через мужа своего ты узнаешь великий почет.