Дабы успокоить волнение души, Вазер, против своего обычая, быстрым шагом прошел по занесенному снегом городскому валу. Вернувшись к себе в темную комнату, он высек огонь, чтобы зажечь лампу, и увидел стоявшего в амбразуре окна высокого человека, который твердым шагом пошел к нему навстречу и положил руку на его плечо. Это был Юрг Иенач.
Не бойся меня, Генрих, — мягко промолвил он, — я пробуду здесь всего одну ночь и покину Цюрих, как только утром откроются городские ворота. Найдется у тебя в комнате местечко для меня, как в былое время?.. Ты колеблешься, подать ли мне руку… Она вершила правый суд. Теперь же в Граубюндене делать нечего. Тут все потеряно, — кто знает, на какой срок. Я отправляюсь к Мансфельду. Там на всегерманском поле брани решится торжество или поражение протестантского оружия, а с ним и участь моей родины.
Книга вторая
Лукреция
Глава первая
розрачно-голубое зимнее небо куполом простерлось над городом лагун и так же четко всей своей голубизной отражалось в глубоком зеркале одного из многочисленных, узких, как лента, каналов. Здесь в его тихую гладь гляделись и стройные арки мраморного моста, соединяющего самый тесный и населенный квартал Венеции с Кампо-деи-Фрари. Небольшая площадь как бы служит преддверием к причудливо-величавому творению большого мастера — Никколо Пизано, к отливающему пурпуром собору Мариа-Глориоза-деи-Фрари.
В узкой дверце дома, построенного у самой лагуны, по ту сторону моста, стоял коренастый, низкорослый мужчина средних лет со строгим, обросшим бородою лицом. Он следил спокойным взглядом за бесшумно скользящими гондолами, время от времени проплывавшими под арками моста, или разглядывал нищих, которые завтракали, расположившись на ступенях собора. Над головой толстяка было огромными черными буквами выведено по-итальянски:
Леренцо Фауш, пирожник из Граубюндена
Из собственных гондол, пристававших к причальным ступеням, то и дело выходили хрупкие дамы; грациозные фигурки, окутанные мягкими складками темного шелка, в бархатных полумасках, защищающих лицо от холода, одна за другой плавно поднимались по лестнице на площадь, а оттуда на паперть собора, — но лицо граубюнденца оставалось невозмутимым. Как вдруг черты его строгого и бесстрастного лица удивительным образом преобразились. Из-под моста показалось обветренное седобородое лицо старого гребца, судя по его неловким движениям, непривычного к лагунам. Стоявший на корме второй гребец, гибкий и юный, настоящий гондольер, ловким движением весла подвел гондолу к причалу, старик же медленно отворил ее низенькую дверцу и протянул было руку молодой женщине с открытым и величавым лицом без маски, лишь под тонкой вуалью. Но она обошлась без его помощи. Легко ступив на лестницу и не оглядываясь, пошла она к собору.
Прежде чем старик, возившийся у гондолы, успел последовать за своей госпожой, кондитер Фауш, весь сияя, подошел к самому краю лагуны и хрипловатым басом приветствовал его на романском наречии: «Bun di». Но старик даже не обернулся на попытку завязать знакомство, только метнул недоверчивый и проницательный взгляд из-под взъерошенных бровей, затем достал из кармана четки и, повернувшись к господину Фаушу спиной, пошел в церковь.
Фауш еще в задумчивости смотрел ему вслед, когда из боковой улочки выскочил щупленький офицерик, пронесся мимо него и одним пружинистым скачком очутился на мосту. Взглянув вправо, он заметил приветливый поклон кондитера, повернул к нему молодое, отнюдь не красивое, зато весьма своеобразное лицо и крикнул:
— Пока занят по службе! Достаньте бутылочку кипрского, отец Фауш, такого, как потребляете сами. Минутка — и я буду у вас.