С веселого солнечного света Фауш вернулся в темноватую залу кабачка, еще пустовавшего в такой ранний час, однако, судя по количеству стульев и по белым мраморным столам, предназначенную для гостей не низкого звания.
Пока он ходил в потайной, накрепко запертый чулан, заменявший ему тут, в морском городе, винный погреб, и снимал с почетного места в темном углу оплетенную соломой бутылку, степенно, со спокойным достоинством выполняя заказ офицера, тот уже успел побывать где надо и бежал назад по мосту.
Войдя перед тем в церковь, он тотчас увидел темноволосую статную женщину, которую заприметил из переулка и с одного взгляда был пленен ее сочной красотой.
Преклонив колена перед алтарем, молитвенно сложив руки, она не спускала благоговейного взгляда с распятого спасителя. Не сомнения, не потребность в утешении, не любовная тоска, очевидно, привели ее сюда. В ее горделивом облике не чувствовалось трепета переменчивых страстей. Прекрасные, девственно нежные черты были исполнены воли и покоя. Но не монашескую холодность выражали они, а пламенную жизненную силу. Она не просила внять ее молению. Казалось, она приносила каждодневную жертву, повторяла привычный обет, которому отдала всю душу, посвятила всю свою жизнь.
С возрастающим любопытством молодой офицер подходил к ней все ближе и ближе; как вдруг она поднялась, встретила его нескромный взгляд открытым, гордым, неприязненным взором и удалилась из церкви. Вдвойне разочарованный — на расстоянии дама показалась ему моложе, а ее величавая красота не отвечала его изощрившемуся в Венеции вкусу, — офицерик бегло оглядел на прощанье многочисленные полотна, украшавшие храм, и перемолвился несколькими словами с причетником.
Когда Фауш через заднюю дверцу вошел в залу, торжественно неся бутылку на серебряном подносе, посетитель успел удобно расположиться на диванчике возле входа и даже положил ноги на мраморный столик. Тут он снял ноги, а кондитер принес хрустальную граненую рюмку, поставил ее рядом с бутылкой и, по своему обыкновению, первым завел разговор.
— С дозволения вашей милости, осмелюсь спросить, кто такая была прекрасная особа — поистине услада для сердца и для глаз, за которой господин лейтенант летел, как пуля из мушкетного ствола?
— Неужто вам это неизвестно? — удивился гость. — Ведь вы, отец Лоренц, живая летопись Венеции и реестр приезжающих в нее.
— Ее лицо мне необычайно знакомо. Конечно, я дознаюсь, кто она такая, только уж никак не томная венецианка, — не бывает у них этой легкой и уверенной поступи. Скажу одно, господин Вертмюллер, я даже расчувствовался, глядя, с какой свободной грацией проходила она через площадь. Мне так и почудилось, будто идет она не мимо загнившей лагуны, а шагает по горным тропам моей отчизны, вдоль крутых обрывов и пенистых ручьев. Да, кстати! Ее слуга, седобородый плут с рысьими глазами и с четками в руках, как бог свят, мой земляк — граубюнденец.
— Раз из ваших краев, значит, одного с вами поля ягода, — подхватил Вертмюллер.
Ничего удивительного, если, к примеру, Салис или другой главарь нашей французской партии пожаловал сейчас в гостеприимную Венецию, — продолжал Фауш. — Для нас для всех ясно, что ваш начальник, сиятельный герцог Роган, получил от Ришелье полномочия снарядить поход на Граубюнден. Наконец-то настал час, когда мой родной край скинет австро-испанское ярмо.
— Вот как! — насмешливо поглядев на него, заметил Вертмюллер. — По-вашему, отец Фауш, галльский петух ради вас сцепится с австрийским орлом так, что перья полетят! Вы возлагаете много надежд на его великодушие — очень уж, видно, крепко впились в вас испанские когти. Конечно, я, как адъютант герцога, куда меньше посвящен в эти секретные политические планы, нежели вы, лагунный лгун, оракул, вдохновляемый сплетнями венецианских бездельников. Впрочем, — продолжал он, умеряя резкость тона и заглянув в глаза кондитеру, который покраснел от жестокой обиды и придумывал, как бы похлеще ответить на такие неуважительные слова, — впрочем, нынче у нас во дворце на очереди не политика, а искусство.
Только что за завтраком зашла речь о Тициане. Знатная венецианка, приятельница герцогини, утверждала, что наша высокородная любительница искусств по сию пору не знакома с одним из великолепнейших творений мастера, которое находится здесь, в соборе. Оказалось, что в последний приезд герцогини полотно по неизвестным причинам находилось в мастерской какого-то художника. Герцогиня послала меня разузнать, как обстоит дело сейчас. Картина висит на прежнем месте, и я бегу доложить об этом. По всей вероятности, дамы пожелают немедленно совершить паломничество к соборному Тициану.