— Ни небу, ни аду не отторгнуть меня от судеб моей родины, — вскипел Иенач, — ныне же судьбы ее в руках герцога! Впрочем, Гримани просчитался, — горько усмехнувшись, добавил он. — Я уже давно веду с герцогом переписку по военным вопросам, — он большой знаток в этом деле, — а для меня, Лоренц, навязанное нуждами времени ремесло стало настоящей наукой, и вряд ли кто лучше, чем я, начертит теперь военную карту Граубюндена.
— Отлично, но как вы себе представляете ближайшее будущее? — не унимался Фауш. — По венецианским военным законам вы повинны смерти, ибо поединок с начальником карается здесь смертной казнью.
— Э, что там! У меня достанет очевидцев, которые засвидетельствуют, что я только защищал свою жизнь, — отмахнулся Иенач. — Гримани, правда, крепко ненавидел меня еще в Граубюндене, — ты помнишь, он был там венецианским послом, — и, конечно, обрадуется поводу законным порядком утопить меня в канале. Но этого удовольствия я ему не доставлю. У меня в запасе несколько часов. Сейчас же после поединка я вскочил на коня и помчался в Местре. Официальное донесение синьору провведиторе придет в Венецию не раньше полудня. Я быстро покончу с тем дельцем, которое привело меня к тебе, и прямо отсюда отправлюсь в герцогский дворец на Канале-Гранде. Не знаю, обрадуются ли мне там, однако герцог не откажет своему гостю в защите и убежище.
— Никуда ты не пойдешь, Юрг! — всполошился кондитер. — Через несколько минут герцог будет здесь. Он желает посмотреть в соборе картину Тициана. Мне об этом только что сообщил его адъютант, Вертмюллер из Цюриха, образованный человек, отменного ума, только еще молод и зелен!.. Он часто ко мне забегает потолковать о делах общественных и составить себе здравое политическое суждение. — Разговаривая, он приотворил дверь и приник к щелке всем своим широким лицом. — Эге, нищие зашевелились, выстраиваются в трогательных позах на паперти. Должно быть, герцог уже близко.
С этими словами он распахнул обе створки дверей. В темной дверной раме открылась яркая, красочная картина, полная жизни и солнца.
На переднем плане гребцы как раз привязывали к кольцам причала две гондолы, украшенные изящной резьбой и пучками пышных перьев. Двенадцать юных гондольеров и пажей, одетых в цвета герцога — красный с золотом, — остались охранять лодки на канале, куда падала от стены зеленая тень, и коротали время в шутках и проказах. Их господа, поднявшись по лестнице на залитую светом площадь, задержались здесь, любуясь красотой фасада и оживленно обмениваясь мнениями.
По величественной худощавой фигуре и приветливому достоинству манер нетрудно было узнать герцога, с подобающей кальвинисту простотой одетого во все темное. Он вел под руку стройную даму, которая пребывала в непрестанном движении. Сейчас она с интересом наклонилась к плотному, приземистому господину, высокопарно разглагольствовавшему о готической архитектуре собора. Свита из молодых дворян в военных мундирах следовала за ними на почтительном расстоянии, с французской живостью продолжая разговор, явно ни в коей мере не связанный с Мариа-Глориоза. Средоточием компании был юркий задира Вертмюллер, он отстаивал перед приятелями свою точку зрения, как воинственный воробей — свою добычу.
Иенач вместе с Фаушем отступил от дверей в глубь комнаты, стараясь не выпускать из виду панораму площади и с напряженным вниманием разглядывая всю группу через плечо кондитера. Образ герцога неотразимо привлекал его душу. Он узнавал бледное чело, запечатлевшееся в его памяти после давней встречи на берегу озера Комо.
В этот миг герцог повернулся своим тонко очерченным профилем, и вид этого одухотворенного, слегка постаревшего лица с печатью выработанного годами самообладания и скорбной доброты властно полонил сердце граубюнденца, точно вновь прогнувшаяся былая любовь. Этот человек всегда притягивал его, как магнит, и в тот час, от которого зависела вся его жизнь, оказал на него решающее влияние, да и по сей день тайные узы связывали его с этим человеком; и вот этому благороднейшему из смертных, очевидно, назначено решить участь его родины. Чаша судьбы снова в руках Рогана.