Выбрать главу

— Вы сражались в Германии, капитан, прежде чем предложить свои услуги Республике Святого Марка? — спросил Вертмюллер; ему не терпелось завязать разговор, а спутник его был занят собственными думами.

— Да, под началом Мансфельда. А затем дрался под шведскими знаменами вплоть до злосчастной битвы при Люцене, — рассеянно ответил Иенач.

— Как злосчастной? Ведь это же была решительная победа! — воскликнул молодой офицер.

— Лучше бы она обернулась поражением, зато не угасли бы его лучистые глаза, — промолвил граубюнденец. — Смерть одного человека изменила всю картину мира. При Густаве Адольфе война не была бессмысленным кровопролитием: он сражался за свою высокую цель — создать могучую северную державу для защиты евангелической свободы, а такая держава стала бы опорой и оплотом мелких протестантских общин, включая и мой родной Граубюнден. Эта вожделенная цель со смертью великого короля сделалась для нас недоступна, и война, не одушевляемая им, превращается в кровожадное чудовище. Что же теперь осталось? Бессмысленная бойня и алчный дележ добычи. Под стягом Густава Адольфа граубюнденцу не зазорно было сражаться; с готовностью отдавая жизнь за протестантское дело, он знал, что пролитая им кровь благодатными ручьями притечет назад, в его родной край. Ныне же каждый рвется восвояси, чтобы заняться собственными делами.

— Неужто вы полагаете, что один человек, будь он даже Густав Адольф, может перетянуть чашу на весах судьбы? — спросил заядлый спорщик Вертмюллер. — Да и все равно завистливые немецкие государи оплели бы его кознями, как болотными травами, а коварный союзник Ришелье выбил бы у него почву из-под ног, едва он протянул бы руку к германской короне. И ничего бы он не достиг, кроме крушения давно прогнившей Священной Римской империи. Благочестивый шведский король представляется мне противовесом Валленштейну. Этого изображали богопротивным смутьяном и пугалом, а тот умер в ореоле святости; по моему же разумению, оба они, без всякого на то права, навязывали миру свои деспотические замыслы и оба, просверкав точно огненные метеоры, тут же угасли.

Мировой механизм опять завертелся как положено, и мы опять ведем привычный счет по установленным раз и навсегда правилам. Франция и Швеция предоставят немецким протестантам вожделенную свободу евангелического исповедания, но оба благодетеля отхватят в уплату за такое богоугодное дело по жирному куску немецкой земли.

— Что я слышу? — насторожился граубюнденец. — Вы, мой юный друг, говорите о подлом захвате чужих земель, как о мелочной торговле? Вы, швейцарец? Я бы устыдил вас, если бы не думал, что вы пошутили! И это вы считаете положенным ходом событий? Вы признаете право сильнейшего в самом его грубом бессовестном обличии и отрицаете божественную сущность выдающейся личности?

На это Вертмюллер только тихонько свистнул и взглянул на своего собеседника с затаенной насмешкой. Тот по-прежнему казался ему ненадежной и сомнительной личностью, едва ли способной вершить судьбы мира.

Но Иенач смерил его гневным взглядом.

— Вы жестоко ошибаетесь, если полагаете, что я говорю об единичной личности, которая оторвана от родных корней и, не имея почвы под ногами, рыщет по свету в своекорыстных целях. Нет, я имею в виду другое — когда целый народ воплощает свою человеческую сущность, свою душу, свое горе и позор, тоску, гнев и месть в нескольких своих сынах, а хотя бы даже и в одном из них. Овладев его душой и телом, народ вдохновляет его на самые для себя важные деяния. И тут уж хочешь не хочешь, а твори чудеса! Оглянитесь вокруг! Посмотрите, как со всех сторон теснят нашу с вами маленькую отчизну новые растущие державы. И скажите по совести: чтобы утвердить свою независимость, разве достаточно нам будет обычной любви к родине и расчетливой меры самопожертвования?

Лейтенант сперва оставил без ответа этот бурный поток слов, исторгнутый оскорбленным чувством. В его смышленых серых глазах был написан вопрос: кто ты — герой или фигляр?

Теребя свою едва пробивающуюся эспаньолку, он смотрел назад, на город, где сейчас в забавном ракурсе с задней стороны была видна помпезная скульптурная группа на крыше самого высокого сооружения — новой иезуитской церкви. Ангелы и апостолы на железных подпорках своими простертыми крыльями и развевающимися мантиями разительно напоминали огромных, наколотых на булавки бабочек.