Кардинал правил Францией с широким размахом, но к нему лично не был расположен и смело мог — Роган в этом не сомневался — воспользоваться его преданностью протестантству как средством к достижению цели, принеся в жертву его самого. Да, значит, опасность, в которой он старался разуверить себя, все же с непрестанной тревогой возвращаясь к ней в бессонные ночи, — была для постороннего глаза очевидной.
— Простите, дорогой герцог, что я в заботе о вас чересчур сгущаю краски, — промолвил Гримани, по ставшему суровым лицу герцога угадав его скрытую печаль. — Франция не посмеет выказать неблагодарность благороднейшему из своих сынов. Но, заклинаю вас, внемлите моей просьбе, моей мольбе — остерегайтесь Георга Иенача.
Не успел он договорить, как в аванзале раздался стук торопливых шагов, и тот, о ком шла речь, вместе с адъютантом Вертмюллером появился в библиотеке, где только что о нем судили и спорили с высот великодушия и из глубин скептической проницательности. Иенач был сумрачен и взволнован. Сидящего ближе Гримани он приветствовал смиренным поклоном и полным смертней ненависти взглядом, который был встречен со спокойным достоинством. Затем он поспешно приблизился к герцогу. Казалось, он готов в порыве горячей благодарности припасть к его коленям; но ограничился тем, что схватил руку герцога и, стыдливо опустив веки, уронил на нее жгучую слезу.
Бесстрастного Гримани покоробило это пылкое изъявление чувств; первым прервав молчание, он заметил негромко, но отчеканивая каждое слово:
— Запомните навсегда, синьор Иенач, что от казни вас спасла не правота вашего дела, а только лишь заступничество сиятельного герцога.
Взволнованный Иенач как будто и не расслышал слов венецианца; обратив огненный взгляд на герцога, он заговорил:
— Бесценный повелитель, позвольте мне немедленно делом доказать свою признательность. Надеюсь, у вас припасено для меня не одно опасное предприятие, — разрешите мне забежать вперед, дайте мне такое поручение, которое только я могу по-настоящему выполнить для вас, пусть я десять раз брошу на карту подаренную мне жизнь и все равно не прославлю себя и никто не будет завидовать мне и оспаривать у меня мой подвиг. Здесь все люди посвященные, и я могу говорить открыто. Насколько я понял из ваших планов, о которых писал мне мой товарищ Вертмюллер, вы вторгнетесь на вальтеллинскую землю севера через Бернину, чтобы с хитроумием великого полководца нанести удар по средоточию вражеских позиций, расшвырять испанцев и австрияков в разные стороны, одних погнать назад, в горы, других вниз, к озерам. При этом крайне важно в точности установить, где расположены новые укрепления испанцев в Вальтеллине. Пошлите меня туда! Я сниму все нужные планы. Ведь мало кто знает местность так, как я.
— Об этом потолкуем завтра, друг Георг, — ответил герцог, кладя свою тонкую руку на его могучее плечо.
Вечером того дня, когда капитан Иенач стал сотоварищем Вертмюллера по герцогской службе, лейтенант надумал ответить на письмо своего миланского родственника.
Он сообщил, что взял кратковременный отпуск для поездки в Цюрих, добавив, что, впрочем, не жаждет вдохнуть запах родного гнезда, и умолчав, разумеется, о том, что после выступления герцога из Эльзаса на Граубюнден присоединится к нему, а пока что будет привлекать людей на сторону Франции. Зато он пространно расписал, что не только познакомился с бежавшей из Милана воинственной красавицей, но даже, по приказу герцога, удостоен чести сопровождать ее через горы в Граубюнден, что не противоречит собственным его дорожным планам. В награду за рассказ, которым попотчевал его двоюродный братец, и в дополнение к оному красочно изобразил он сценку, неожиданно разыгравшуюся в зале у герцога; сам он, как сторонний и всеми забытый свидетель, скрестив руки, наблюдал ее из-за колонны не то с умилением, не то с досадой, ибо он не большой охотник до бурных страстей. А именно таким вулканическим взрывом завершилась сцена ходатайства чувствительной герцогини за беззащитную сироту. И он же, можно сказать, дал к тому толчок, приведя во дворец героя трагедии, храброго солдата, но — увы! — бывшего пастора, который, несмотря на бесспорные достоинства, лично ему мало приятен ходульной высокопарностью, должно быть перенесенной в мирскую жизнь с церковной кафедры, и прискорбным тяготением к героической позе. В молодые годы пастор, как ярый демократ, оказался одним из злодеев, убивших Помпео Планта. Вместо того чтобы по его, Вертмюлле-рову, примеру скромно держаться в тени, этот головорез поспешил отрекомендоваться граубюнденской даме как убийца ее отца и вместе с тем как давний ее воздыхатель. Из этого внезапно вспыхнул такой пожар бешеных страстей, начался такой ералаш, что у него и по сегодня голова идет кругом. Для герцогини, у которой полет фантазии окончательно заглушил разум, это было истое упоение. Она лопотала без умолку, плавая в море слез, как утка в пруду. Сейчас она из сил выбивается, чтобы состряпать финал по образцу прогремевшей в Париже пьесы на такой же точно сюжет; автор ее носит птичью фамилию, которая по-французски означает не то галку, не то ворону. Там разрешение конфликта сулит брачный венец; здесь же, если на свете осталась хоть капля здравого смысла, до этого, даст бог, дело не дойдет. Такую девушку жаль отдавать пресловутому народному герою. Она, правда, не похожа на пышных белокурых красавиц, прелести которых по воле Паоло Веронезе и бойкого Тинторетто, перещеголяв природу, выступают из златотканой парчи; нет у нее и томно полузакрытых очей, и ореола иссиня-черных кос над нежным и лукавым личиком, коими обольщают его другие дочери лагун; она же пронзила его какой-то особой величавой простотой, но то, что естественно в Лукреции, у Иенача, на его взгляд, отдает притворством и высокопарностью.