С возвращения домой она дважды издалека видела Георга, когда ездила в Кур навещать свою тетушку. Первый раз она стояла вечером возле кресла старушки и сквозь железный узор выгнутой решетки смотрела в окно на площадь, где солнечные лучи, покинув плиты мостовой, еще играли на струях фонтана. Полковник прогуливался по противоположной стороне, а рядом важно выступал какой-то магистратский чин, жадно ловя каждое его слово и кивком одобряя любое его замечание. Речь, по-видимому, шла о каком-то сложном юридическом случае.
Во второй раз полковник оживленно шутил в кругу французских дворян, очевидно возвращаясь после совместного обеда. И так звонко звучал его голос, таким умом сияло его лицо, что каждому он представлялся одним из тех редких баловней судьбы, которые с легкостью прокладывают себе путь к успеху и, как докучные узы, сбрасывают прочь непоправимое прошлое.
«Теперь мне ясно, — призналась она себе, — этот всеобщий друг-приятель ни в чем не похож на Юрга, которого я любила: ни на дерзкого от робости мальчика, моего защитника с темными и скрытными глазами, ни на беспощадного юного бунтаря, сокрушившего мое счастье, как горный ручей крушит берега, ни на зрелого мужчину, на которого я в мстительных снах поднимала руку, ни на того, с кем я после долгих лет страдания встретилась на Сан-Бернардино, в ком, казалось мне, вновь обрела родную душу, кого заключила в свои объятия, — нет, прежний Юрг превратился в ловкого придворного льстеца, в расчетливого дипломата… От меня он хочет отделаться, откупиться, потому и возвратил мне Ридберг. Я ему страшна, как живой укор, как призрак былого». При этом она забыла, что сама строго-настрого запретила ему впредь переступать порог ее дома.
— Пресвятая матерь божья, что там за содом?! — Сестра Перепетуя подскочила от неожиданности, — сторожевые псы заливались неистовым лаем на замковом валу; унимая их, кричали слуги, а в ворота раздавался настойчивый стук. Когда же Лукреция открыла окно, она услышала спор между несговорчивым Лукой и кем-то, кто повелительным голосом требовал впустить его.
Но вот в комнату вбежал сам старик, — его невозмутимая физиономия выражала непривычную растерянность.
— Синьорина, вас желает видеть наедине один человек! — объявил он и шепотом, с нескрываемым возмущением пояснил: — Полковник Иенач, накажи его господь!
Лукреция стояла бледная, выпрямившись во весь рост. Она с первого же звука узнала голос за воротами.
— Сейчас же впусти его! И приведи сюда! — приказала она старику, который выжидающе смотрел на нее и повиновался с явной неохотой.
Монашенка поднялась с места и заняла в глубокой оконной нище позицию безмолвного наблюдателя. Там на скамье лежал ее плащ; она расправила его, но на себя не надела.
Послышались торопливые шаги, и перед Лукрецией с решительным и радостным лицом предстал Георг Иенач, приветствуя ее непринужденным, но крайне почтительным поклоном.
С благочестиво-простодушной миной, полузакрыв глаза, но при этом зорко следя за статной четой, сестра Перепетуя не уставала дивиться.
На высоком ясном челе полковника не было и следа каиновой печати, и, странное дело, у дочери Планта сияли глаза, когда она смелым и гордым — в точности отцовским — взглядом смотрела на него и как будто тянулась вверх, чтобы дорасти до своего могучего недруга.
Но разговор, который Перепетуе не терпелось услышать, все не начинался. Владелица замка обратилась к Луке, с грозным видом остановившемуся в дверях:
— Благочестивая сестрица собирается домой, ночь темная, а путь далекий. Проводи ее хотя бы через мост, уж очень он ненадежный.
И синьорина ласково распрощалась с Перепетуей.
Не успела монашенка опомниться, как очутилась за воротами замка, и Лука пошел вперед, светя ей в темноте дымным смоляным факелом.
— Усылает меня прочь, — громко ворчал он, словно призывая сестру в свидетельницы, — а уж куда бы лучше — и время и место самые подходящие.
Когда Иенач остался наедине с Лукрецией, сидевшей напротив него у камина, он заговорил ясно и сжато:
— Вас справедливо удивляет, как мог я войти в дом вашего отца. Но я знаю, вы не считаете меня способным докучать вам желаниями, которые заключены в тайниках моего сердца. Иначе вы не допустили бы меня нарушать вновь восстановленный в Ридберге мир. И все же я пришел к вам с домогательством, с просьбой о великой услуге, и вы окажете мне ее, если я не ошибся в вас и наша родина так же дорога вам, как и мне; ибо вы должны действовать взамен меня. Я собираюсь заключить союз с Испанией. В этом наше единственное спасение. Ришелье предает наши интересы, а добрый герцог — игрушка в его руках, прекрасный мираж, которым этот бессовестный лукавец обманывает и обольщает нас. Но кто завяжет спасительный узел? Мне самому нельзя отлучиться — я должен исподволь раскрыть нашему народу глаза на грозящую ему опасность, в то же время усыпляя знаками сугубой преданности подозрения герцога, которого я буду держать здесь как заложника… Вас поражает, что я, враг Испании, прибегаю к этой отраве?.. Не удивляйтесь. Лишь поставив крест на своем прошлом и отрекшись от себя, от прежнего Иенача, могу я стать освободителем своей родины, а иначе Граубюнден погибнет. Сербеллони ожидает меня самого или кого-то, кому я доверяю, как самому себе, — если только, сказал он, у меня найдется такой человек. Я доверяю лишь вам.