— Вышина — пять с половиной футов, — пробормотал он про себя.
— Вы что тут делаете? Шпионничаете? — раздался над ним зычный густой голос.
Потревоженный в своем мирном занятии, путник мигом вскочил и очутился лицом к лицу со стариком в неказистой одежде, по всей видимости, слугой, который злобно сверкал на него глазами.
Без тени испуга молодой человек шагнул к противнику, словно выросшему из-под земли, и, упершись рукой в бок, повел такую складную и гладкую речь:
— Вы-то кто такой? Как вы осмелились препятствовать моим ученым исследованиям на граубюнденской земле, id est в той стране, которая связана с родным моим городом и республикой Цюрих договорами о дружбе, многократно подтвержденными и скрепленными торжественной клятвой? Но я готов презреть ваше оскорбительное обвинение, только извольте дать мне дорогу, — продолжал он, видя, что старик не то растерянно, не то угрожающе стоит на месте. — Что у нас сейчас? Мрак средневековья или начало нашего просвещенного семнадцатого столетия? И знаете вы, кто перед вами? Так запомните: протоколист Генрих Вазер, civis turicensis[2].
— Бесстыжие враки, — сквозь зубы проворчал старый граубюнденец.
— Отстань от этого господина, Лука! — послышался повелительный окрик из-за обломков скалы справа от дороги, и уроженец Цюриха, невольно направившись на звук голоса в сторону озерца, через несколько шагов обнаружил послеобеденный привал знатных путешественников.
В тени одной из скал, на разостланных коврах, расположилась темноглазая девушка-подросток, а перед ней стоял статный мужчина, в ком вся осанка обличала патриция, невзирая на простое дорожное платье и лишенное украшений оружие. По берегу озерца паслись три расседланные и разнузданные лошади.
Когда цюрихский путник, вглядываясь в живописную группу и шагая чем дальше, тем увереннее, приблизился к ней, бледное личико девушки просияло задорной улыбкой.
Молодой человек торжественно снял шляпу, отвесил глубокий поклон и произнес:
— Ваш слуга, синьор Пом… — Тут он осекся, очевидно, решив, что граубюнденский патриций предпочитает утаить свое имя в здешнем краю.
— Взаимно и ваш, господин Вазер, — ответил тот. — Не страшитесь открыто произнести среди здешних гор имя Помпео Планта. Вы, надо полагать, наслышаны о том, что я пожизненно изгнан из Граубюндена, объявлен вне закона, лишен гражданских прав и прав состояния, что за мою голову назначено пятьсот флоринов, а тот, кто доставит меня живьем, получит всю тысячу. Всего не упомню, я разорвал писанину из Тузиса — у тамошних судей-проповедников достало наглости послать мне ее. Но у вас, Генрих, я знаю, нет охоты заработать такую награду. Присядьте же к нам и осушите этот кубок, — добавил он, протягивая гостю чашу, до краев наполненную темным вальтеллинским вином.
Несколько мгновений Вазер молча вглядывался в красную влагу, а затем поднял кубок и, взвешивая каждое слово, провозгласил:
— За торжество права, за справедливое разрешение всех распрей в нашей искони свободной Реции, но прежде всего за ваше благоденствие, синьор Помпео, и за скорейшее восстановление во всех ваших званиях и правах!
— Благодарствую! Но, главное, выпьем за конец нечестивого владычества черни, покрывающей нашу страну кровью и позором.
— Позвольте, — осторожно вставил его собеседник, — позвольте мне, как человеку стороннему, воздержаться от суждения о запутанных граубюнденских делах. Конечно, допущенные при сем промахи и погрешности против правил весьма прискорбны, и я не побоюсь всемерно их осудить.
— Промахи! Погрешности! — вскипел синьор Помпео. — Вот уж не в меру мягкие названия для бунта, грабежа, разора и беззакония. Пускай там кучка черни ломится в ворота моего замка или поджигает у меня амбар — на это я готов закрыть глаза. Как ставить в вину простолюдинам такое озорство, если их всячески науськивали на меня и прокричали меня изменником? Но когда голодранцы проповедники набирают в судьи самое что ни на есть отребье, прибегают к пытке и к показаниям изолгавшихся свидетелей, с которыми не сравнить лжесвидетелей в страстях господних, это уж воистину мерзость перед богом и людьми.