Полковник таинственно нагнулся к наместнику и зашептал что-то об открывшемся ему через обращение доступе к чувствам его величества, короля Испании.
Сербеллони понял, что попал в ловушку. В нем поднялась смертная ненависть к этому лукавцу и головорезу, которого он охотно схватил бы и прикончил здесь на месте, в Милане. Это было вполне в его власти, но рассудительность и гордость не позволяли ему злоупотреблять своей властью. Его достоинству подобало целым и невредимым отпустить восвояси пользовавшегося правом неприкосновенности посла чужой страны.
Отпустить с неподписанным договором?
Ни в коем случае. Этот человек способен осуществить свою угрозу, и тогда ему самому не уйти от королевской немилости.
Но больше всего его решимость подавляло опасение, что презренный граубюнденец своим переходом в католичество и в самом деле нашел ключ к богобоязненной душе Филиппа IV, побуждения которого были поистине неисповедимы.
— Не горячитесь понапрасну, синьор, — надменно промолвил он, — вашу милость утомили непривычные для вас обстоятельные и подробные политические переговоры. Освежитесь лимонадом… Мы подумаем и подождем более спокойного часа для дальнейшей беседы.
Граубюнденец снова отыскал на столе тот договор, который был составлен секретарем по его указаниям, и во второй раз протянул его герцогу.
— Сегодняшний спор возник единственно из-за необдуманного предложения Австрии и был как бы пробой духовных сил и словесным поединком, не затронув сути дела и никак на него не повлияв… Постараемся же, ваша светлость, решить наше дело без проволочек и без помех. Вот как оно обстоит и вот чего требует. Покончите с ним по-хорошему, — от всего сердца попросил Иенач, — и я воздам должное широте и мудрости ваших политических взглядов.
То ли герцогу захотелось оправдать столь лестное о себе мнение, то ли он не мог дольше терпеть общество человека, осмелившегося ему грозить, так или иначе, подняв брови, он не спеша перечитал все пункты договора и машинально потянулся за пером.
Иенач услужливо схватил перо, обмакнул в чернила и с любезнейшим поклоном, с прежней неотразимой улыбкой поднес его испанскому вельможе.
Подписав договор, герцог обратился к полномочному представителю Граубюндена с просьбой, ему в угоду, задержаться в Милане хоть на несколько дней, дабы, как положено, принять в дар жалуемые при заключении договора награды и орденские цепи.
Затем он проводил гостя до порога.
Медленными шагами вернувшись назад, он остановился посреди залы.
— Этот человек слишком много узнал обо мне, — произнес он про себя. — Ему нельзя оставаться в живых.
Глава тринадцатая
Лес уже багровел на склонах гор, и с опустошенных плодовых деревьев бесшумно падали золотые листья, когда в последние солнечные дни из Милана в Домлечг вернулся наконец долгожданный духовник казисских монахинь. Попутно с общими переговорами отец Панкрацио хлопотал о восстановлении своего монастыря в Альмене, но успеха не добился; зато он привез из Милана самые что ни на есть удивительные и отрадные вести. В первый же вечер он отправился в Ридберг повидаться с синьориной и, сияя от радости, сообщил ей, что его превосходительство генерал Иенач, бывший ранее заклятым врагом ее преданной католической вере семьи, месяц тому назад, исповедовавшись и получив отпущение всех грехов, возвратился в материнское лоно единой истинной католической церкви.
Докладывая об этом, он торжествующе смотрел на синьорину. Очевидно, он связывал ее судьбу с этим радостным событием и считал, что великим актом покаяния с совести убийцы, кроме всех прочих грехов и злодейств, смыта и искуплена перед богом и людьми также и кровь ее отца. Она же только побледнела, но при виде его лукаво-выжидающего взгляда собралась с духом и ответила наконец:
— Я вижу для себя только один способ возблагодарить господа за столь неожиданное чудо — принять постриг в Казисском монастыре…
Этим ответом она окончательно посрамила долголетний опыт сердцеведа-патера. Зная сердечное влечение Лукреции к Иеначу, он не ожидал, что так трудно будет снять с ее души устаревший долг мести, который он не думал отрицать и даже уважал, как почтенный местный обычай, но, будучи человеком практическим, считал его в настоящем случае несовместимым с христианской любовью и житейской мудростью.