А Лукрецию испугало известие, привезенное патером. Она знала, что Иенач не мог по искреннему убеждению отречься от протестантства. Ей казалось, что он тем самым отринул свое изначальное глубочайшее верование, изменил самому себе, ниспроверг свою сущность. Что же его к тому побудило? Неужто и этот бесчестный шаг он оправдывал любовью к Граубюндену и так же, как измену герцогу Рогану, объяснял велением судьбы?
Так или иначе, толкнуть Юрга на это могли лишь те соображения и расчеты, которые всегда были чужды ему.
И все-таки между ними была разрушена последняя преграда, которой в слабости своей утешалось ее сердце.
Глубокий снег застлал тихую долину, покрыл кровли и башни замка Ридберг.
В конце января пронеслась весть о том, что наконец-то заключен прочный мир с Австрией и с Испанией, по которому восстановлены границы и вольности Граубюндена, и всем этим он обязан предусмотрительной мудрости и железному упорству величайшего из мужей, какого когда-либо знала страна. Юрг Иенач еще осенью заключил в Милане договор с герцогом Сербеллони, однако при венском и мадридском дворах медлили утвердить его, и лишь к концу года он был возвращен оттуда подписанным. По стране объявили, что в ближайшее время посланец Граубюндена прибудет в Кур, и, огражденный от всяческих посягательств предусмотрительными оговорками, скрепленный императорской и королевской подписями и печатями, бесценный документ будет им на торжественном собрании вручен граубюнденским советникам.
В начале февраля наступила оттепель. Фен свистел в ущельях Виа-Мала, завывал вокруг древних стен Ридберга. В воздухе было уже по-весеннему тепло, но на небе нависли тяжелые, грозные тучи, не ко времени звучала по ночам капель и зловеще шумели в беззвездной мгле бурливые, как в половодье, ручьи.
Лукреция стояла у окна, пытаясь проникнуть взглядом сквозь туман, который полз вдоль складок Хейнценберга, а по ту сторону Рейна спускался серой завесой над большой дорогой. По ней двигался нескончаемый поезд, и разноголосый шум обрывками доносился до Лукреции. Смутно мелькали скачущие всадники, с порывами ветра долетал звон колокольчиков на вьючных животных.
Не иначе как Иенач с вестью мира направлялся в Кур!
А в тумане что-то двигалось и двигалось непрерывной вереницей, и вдруг часть обоза отделилась и свернула на дорогу, ведущую к замку.
Неужто он осмелится заехать за Лукрецией и предо всем светом привезти ее с собой в триумфальном шествии, как самую свою нелегкую добычу!
Но нет — он скакал впереди. Туман раздался, и она увидела, как сверкнула драгоценная сбруя его вороного, конь взвился на дыбы, а всадник махнул рукой, быть может приветствуя ее.
Меж тем туман перешел в мелкий дождь, а из-за поворота ридбергской дороги совсем близко показались лошади. Это ехал кузен Лукреции Рудольф, на сей раз с большой, не по карману, свитой, намереваясь предъявить права на гостеприимство в замке своего дяди. У большинства его спутников был довольно подозрительный и неопрятный вид. Судя по их наружности и вооружению, он набрал всю шайку в южных долинах Граубюндена. Но один, несомненно, составлял исключение. Это был огромный детина, краснорожий великан, в котором Лукреция узнала хозяйского сына из Шплюгенского подворья, буяна, своей силищей запугавшего всю округу. Он с головой прикрылся от дождя медвежьей шкурой и глядел из-под морды и ушей убитого зверя настоящим дикарем, обитателем лесов.
Всю эту разнузданную банду, которая оповестила о своем прибытии мушкетной пальбой, Лукреция приказала кастеляну устроить и накормить во флигеле. А незваного кузена она приняла лишь за ужином; вместе с ней обычно ужинала вся прислуга, а Лука исполнял обязанности мажордома.
По окончании ужина, когда прислуга удалилась, Рудольф пожелал побеседовать со своей кузиной и без разрешения остался в столовой, где Лука, по знаку синьорины, неторопливо убирал со стола. Однако и присутствие старого слуги не помешало Рудольфу подойти к Лукреции и заговорить с ней приглушенным, но угрожающим тоном. Он нагло заявил, что ему известно, кто был в Милане первым посланцем свежеиспеченного граубюнденского деспота, который завтра совершит торжественный въезд в Кур.
— Этот расточитель со своей царственной свитой и бесценными арабскими скакунами весь путь через горы следовал за мной по пятам, — завистливо сказал он. — А в Шплюгене мне пришлось уступить ему дорогу, чтобы не слушать, как его челядь за моей спиной потешается над нищенством одного из Планта.