— Его положение оказалось опаснее, чем думали вначале, — уклончиво начал Вазер и замолчал.
— Говори прямо, Генрих! — выкрикнул Иенач. — Он умер?
Лицо его посерело, будто на него легла тень смерти.
В эту минуту, к досаде господина Вазера, не успевшего по-дружески предостеречь Юрга и тем облегчить себе душу, зазвонил колокол, призывая их обоих в ратушу.
Иенач схватил свиток, в котором заключено было спасение Граубюндена, и, высоко подняв его, крикнул Вазеру:
— Добыт дорогой ценой!
Глава последняя
После торжественного собрания, когда Георг Иенач вручил совету грамоту о заключении мира, в ратуше начались приготовления к пышному празднеству, которое город Кур устраивал в его честь. Был последний день масленой недели, и жительницы Кура радовались случаю повеселиться. Им, избалованным обществом изобретательных на развлечения, галантных французских кавалеров, которые каждую неделю спешили в Кур из ближнего прирейнского гарнизона, — прошедшая зима показалась чересчур тиха и скучна. Нынче надо наверстать упущенное. Обширную галерею, где в летнюю пору отцы города держали совет о благе страны, они охотно предоставили для танцев, хороводов и непринужденного маскарадного веселья, а в обеих залах вправо и влево от нее, где помещались присутствия, приказано было устроить буфеты.
Одна из этих зал, у двери которой в галерею выходила узкая винтовая лестница из сеней, была судебным присутствием, и деревянная раскрашенная богиня правосудия, восседавшая на фантастическом троне из оленьих рогов, на трех цепях спускалась там с потолка. Под статуей стояли высокие дощатые козлы, а на них взгромоздился дородный буфетчик и старательно утыкал ветвистые рога восковыми свечками. Руки его работали усердно, не оставался праздным и язык, с которого слетали весьма веские суждения, обращенные к кучке молодых щеголей в парадных шелковых разрезных камзолах с широкими кружевными воротниками, в украшенных изобилием лент панталонах и в башмаках с моднейшими бантами. Они уже орудовали кубками, оправдываясь тем, что надо же проверить качество праздничных вин, и при этом забавлялись речами старого болтуна, подстрекая его на новые откровения.
— Выходит, что вы, дядюшка Фауш, с пеленок пестовали гений полковника Иенача, — смеялся какой-то бойкий повеса, — а значит, вы оказались, не скажу малой, но скрытой причиной великих дел! Сознайтесь, вы подсказали ему план действий, достойный Никколо Макиавелли? Только почему вы не взяли на себя главную роль?
— Не скрою, встретившись с Юргом в прекрасной Венеции, я за дружеской беседой не раз намекал ему, что недурно было бы стравить Францию с Испанией, а самим потихоньку высвободить голову из петли, — ответил толстяк, стоя на козлах и держа в руке свечу, — но сам бы я за это не взялся, не пристало мне недоброкачественной примесью портить мои устоявшиеся, как старое крепкое вино, взгляды и бросать тень на мое демократическое прошлое. Сроду не знал Граубюнден такого торжества, как в тот день, когда я приказал французскому посольству убираться прочь. — И Фауш повелительно взмахнул восковой свечой.
— Слышали! Слышали! Старо, как сотворение мира, — закричали кругом. — Придумайте что-нибудь поновее, отец Лоренц! Расскажите лучше, как вы, отпетый еретик, стали келарем у самого епископа.
— Сделайте одолжение, по нашим временам это, господа, история поучительная, — отозвался Фауш. — Когда его преподобие искали для своих прославленных епископских погребов человека себе по душе, сведущего в этом деле и достойного занять такое место, они изволили отписать мне в Венецию, что все им во мне подходит, одно нехорошо — различие в вере. Лучшие вина потеряют для них вкус, если их келарь и мундшенк бесповоротно будет осужден томиться вечной жаждой в геенне огненной, а посему они настаивают, чтобы я, на пользу их погребам и моей душе, отрекся от протестантской ереси. Но Лоренц Фауш, господа, не сдался и все-таки добился своего. Его преподобие под конец соблаговолили признать, что из рук вероотступника негоже им пить от чистого источника истины…
Фауш замолчал, потому что к его слушателям присоединился молодой ратман и с воодушевлением стал рассказывать, каким гордым жестом полковник Иенач вручил грамоту бургомистру Мейеру и какую складную речь произнес глава цюрихских сословий, приветствуя от имени своего родного города достославное и чудесное восстановление союза трех земель.
— Эге! И с Хейни Вазером мы на одной скамье потели над науками, — крикнул маэстро Лоренц со своих козел. — Ничего не скажешь, тоже хват! Но по сравнению с нашим Иеначем — заурядный ум! Только бы мой Юрг не загордился. Ради его же пользы я ему нынче вечером приведу на память первое его смиренное пасторское одеяние и первую ступень к славе — церковную кафедру в бедном приходе, благо под маской все дозволено. Увидите, господа, как славно я вас позабавлю! Подкрадусь к нему под личиной причетника и спрошу, какой стих он выбрал для проповеди, — на то я и Лоренц Фауш!