К кризису в экономике добавился кризис в духовной сфере. Стране, обладающей самобытными, неповторимыми культурными традициями, навязываются образцы массовой культуры, проповедующей секс, садизм, насилие, низменные человеческие инстинкты.
Общественные преобразования традиционно для России были начаты и проводились без учета того, что до сих пор определяется технократически-пренебрежительно как «человеческий фактор», «человеческий материал» и т. п. В этот мимоходом упоминаемый «фактор» входят между тем такие мощные составляющие социальных изменений, как традиции, социальный опыт, социально-психологические особенности личности и групп (например, адаптационная способность к резкому изменению социальной макросреды), социокультурные особенности различных регионов и многое другое из этого класса явлений. По существу, сейчас мы пожинаем плоды пренебрежения «руководящих инстанций» (в том числе и нынешних) к человеку, социально-психологическим закономерностям социального процесса.
Социальное расслоение, произошедшее в весьма короткий период времени и поляризовавшее российское общество более глубоко, чем население индустриально развитых стран, неизбежно вызовет обособление экономических и политических интересов богатых и бедных.
От внимания людей не ускользает своеобразие формирования слоя «владельцев»: в эту когорту попадают главным образом люди, имеющие доступ к каналам распределения финансовых и материальных ресурсов или получившие каким-то способом льготы для осуществления предпринимательской деятельности.
Соотношение респондентов, рассчитывающих на конституционную защиту нрав и социально-профессиональных интересов рабочих и крестьян и не рассчитывающих на это, выразилось в пропорции 1:6.
Идеализация и нетерпение, столкнувшиеся с реальным положением, в первую очередь экономическим, породили неизбежное разочарование и частичную фрустрацию. Деструктивные настроения доминировали над разумными конструктивными решениями. Последовала мощная защитная реакция — ностальгия по старым добрым временам с экономической определенностью и идеологической летаргией. Положение осложнялось постепенным осознанием непривычной ответственности за свободу выбора и множественностью возможных перспектив.
Наступил период глубокой фрустрации общества, сопряженной с распространением настроений апатии и безысходности для подавляющего большинства людей, в первую очередь по экономическим показателям. Даже небольшая прослойка преуспевающих не чувствовала себя уверенно: опасность исходили как от властей, так и от неблагополучных соседей.
Высокий уровень испытываемого стресса в современной России ведет к агрессивному поведению по отношению к себе и окружающим
В рассматриваемое время в России уровень тревоги и страха резко вырос в ответ на бурные изменения в российском обществе. Если мировая «норма» тревожности не более 15% (Крамник, 1995), то в России в этот период она достигла 6075%. Число выявленных и поставленных на учет психически больных в России в 1992 г. выросло по сравнению с 1991 г. на 4,7%, а рост психических расстройств составил в 1993 г. по сравнению с 1992 г. примерно 12%. На 10,7% стало больше обращающихся к врачам-психиатрам за консультативной помощью. Количество госпитализаций с 1985 по 1995 г. выросло более чем на 15%. По мнению специалистов, около 30% населения России так или иначе нуждались в психиатрической помощи для того, чтобы их состояние не переросло в хронические заболевания. В три-четыре раза увеличилось число алкогольных психозов. Когда рушится привычный уклад жизни, трудно избежать психологического перенапряжения.
Рост напряженности доводит часть людей до распущенности (депрессивного возбуждения) с преобладанием агрессивности по отношению к себе или окружающим. Это также способствует развитию состояния депрессии, чувства беспросветности, когда многие просто начинают ждать плохих вестей, испытывая нездоровое удовлетворение от того, что дела идут все хуже и никакого просвета не видно[66].
Аморален был сам способ этих действий, в которых не было любви к Истине: только мстительное желание надругаться над вчерашними кумирами и жаждасенсаций. Все, чем руководствовался homoso-vetikus в своей подвижнической философии, все, на чем зиждилось его доверие к миру, к власти, к себе, к людям, низвергалось и обращалось в руины. Взамен же он получил примат личного интереса, утилитарно-прагматического критерия, эмансипации. И ничего, что удовлетворяло бы потребность в смысле жизни, в ценностных ориентирах. Беда наша заключалась в том, что мы, всем существом своим понимая, как жить нельзя, решительно ничего не могли сообщить о том, как жить должно и можно. В части критики наша публицистика и даже массовое искусство были «на высоте», но как только речь заходила о том, чтобы высказать что-либо позитивное, выходило всякий раз нечто вроде «отпустите меня в Гималаи, а не то я завою, а не то я залаю...»; в этом более всего проявилось убожество homo sovetikus: выяснилось, что ему нечего сказать не только миру, но и самому себе; выяснилось, что, освобожденный от гипноза коммунистической фразеологии, он находит внутри себя только ничтожество и пустоту.