Многие читатели помнят, наверное, нашумевшую статью в «Огоньке» о том, как на станции метро «Новослободская» в Москве пьяные милиционеры зверски убили одного из пассажиров, майора КГБ. Этот трагический случай действительно имел место. Преступники были тут же найдены, мы ничего не скрывали, вопреки утверждениям того же «Огонька», информация тут же пошла в ЦК КПСС. Как только руководство министерства узнало, что эти милиционеры буквально зверски добивали майора КГБ, было принято решение передать следствие органам КГБ с соответствующим контролем со стороны Прокуратуры СССР. Повторяю, мы и не думали защищать «честь мундира».
К сожалению, такие случаи происходили в милиции время от времени, но все-таки не часто. Как-то раз в одной из командировок я поздно ночью зашел в районный отдел милиции. Картина была такая: половина сотрудников, находящихся на дежурстве, что называется «лыко не вязали». Пришлось срочно наводить порядок. Пьянство и тогда процветало среди рядового состава милиционеров, не повальное, конечно, но все-таки — многочисленное. По всем этим инцидентам принимались самые строгие меры — вплоть до увольнения из органов и возбуждения уголовных дел. Пьяный милиционер — это ходячий преступник, вооруженный преступник; конечно, кадры рядового состава у нас оставляли желать лучшего, особенно среди милицейской молодежи; не все «посланцы» трудовых коллективов, приходившие на работу в органы по комсомольским путевкам, шли сюда именно работать. За громкой фразой, за иронично-добрым напутствием этих же самых коллективов скрывалось то, что все знали и так: «сплавляя» людей в милицию, трудовые коллективы, по существу, освобождались от разгильдяев, прогульщиков и пьяниц.
Если внимательно посмотреть и проанализировать состав московской милиции, то ведь она (если опять же говорить о ее низовом аппарате) почти целиком и полностью состояла из «лимиты», как говорили в народе. Накануне демобилизации в части Московского военного округа выезжали наши кадровики-вербовщики и за какие-то «коврижки» — прописка, квартира — вербовали в московскую краснознаменную милицию. Чаще всего у людей, которых они брали на работу, не было за душой по отношению к Москве и москвичам ничего святого. Они устраивались, прописывались, приобретали жилье, а после этого всеми правдами и неправдами старались сделать какой-нибудь некрасивый поступок, чтобы «вылететь» из органов. Дискредитировали себя, но и, конечно, в первую очередь — дискредитировали милицию. Конечно, мы набирали «лимиту» и «посланцев трудовых коллективов» не от хорошей жизни, другими словами — не хватало денег, в этом плане у нас не было как воздух необходимых нам государственных решений. Но самое главное, мы как огня чурались опыта западных стран, не изучали его, исходя из того, что «даже в области балета мы впереди планеты всей». Ох, как подводило нас это самомнение! Понять бы раньше, что нам не грех бы поучиться даже у своих идейных противников…
Члены Коллегии не раз говорили Щелокову что нам пора освобождаться от каких-то стереотипов, думать о будущем. Да он и без нас все понимал. Но ведь в Политбюро были такие люди как Суслов, и он, наверное, просто не хотел рисковать.
Находясь уже здесь, в колонии, я дал интервью единственному журналу — «Театральная жизнь», его быстро перепечатали десятки разных изданий, известных мне и не известных, в том числе и новый, весьма солидный журнал «Родина». Здесь с комментарием к моему интервью выступил журналист Ю. Феофанов.
Личность этого человека, в свое время со страниц «Известий» громившего Даниэля и Синявского, хорошо известна, но меня волнует, конечно, другое. Феофанов обрушился на меня за то, что я не докладывал Брежневу о состоянии мест заключения. А почему, собственно, я должен был что-то докладывать Брежневу, когда у меня есть непосредственный начальник — министр! И при чем тут Брежнев? Если уж на то пошло, то мы, скажем, делали все для укрепления режима содержания в колониях и хорошо его укрепили, по себе теперь сужу… И на бытовое содержание заключенных обращалось самое пристальное внимание.
А вот как научить администрацию колонии уважительному отношению к человеку — независимо от того, в какой «робе» он находится, стриженый он или нет, какой режим, строгий или обычный, определил ему суд? Нельзя, по-моему, унижать человеческое достоинство. Заключенный — это заключенный. Каким бы подонком он ни был, с каким бы ни пришел составом преступления сюда, в колонию, — этот человек лишь временно изолирован от общества, он еще вернется в жизнь, и с этим — нужно считаться. Многие высокие начальники, приезжавшие сюда, в колонию, не находили для себя зазорным подглядывать в щелочку, как зэк Чурбанов «клепает» креманку. Ну, куда это годится? Разве так можно себя вести?