Гдлян и Иванов работали медленно, «клиентура» у них была «широкая». Честно говоря, я думаю, что, когда Гдлян и Иванов только-только начинали знакомиться с положением в Узбекистане, они работали достаточно добросовестно, и действительно находили какие-то клады, раскрывали взятки. Но их безудержная тяга к позерству сказалась уже здесь почти сразу.
Ну, зачем, спрашивается, нужно было позировать в бронежилетах, как это делали Гдлян и Иванов, когда они арестовывали какого-то пастуха? Или, скажем, спускаться на боевых вертолетах в пустыню, чтобы «приступом» взять какую-то там… кибитку? Не могли Гдлян и Иванов без этого, уже не могли! А потом их и потянуло: Чурбанов, Кунаев, Щербицкий, Лигачев, Соломенцев, Рекунков, Сухарев и, наконец, Горбачев. Вот кто — со временем — стал их «клиентурой».
Интересная деталь: Гдлян и Иванов всюду, где они только могли, твердили, что на них неоднократно совершались покушения. В «Огоньке» писали, что самолет, на котором летел Гдлян, натыкался на протянутый стальной трос, что в постель Гдляну подкладывали кобру и еще что-то в этом духе. Мой адвокат Андрей Макаров прямо спросил в суде государственного обвинителя Сбоева об этих покушениях. Ничего кроме смеха в зале суда это не вызвало.
Даже намека на покушение не было.
Когда шли допросы, у меня появилось только одно желание: побыстрее освободиться от Гдляна, Иванова и Каракозова, вернуться в камеру и обратиться за медицинской помощью. На протяжении всего следствия я пользовался услугами врачей. Вечером уколами приводили давление и сердце в норму, я засыпал, нашприцованный всякими лекарствами; утром — давление опять начинало барахлить… сердечный спазм… Тогда делали какие-то инъекции — и опять на допрос.
Обычно допросы длились по восемь часов, без перерыва, только на обед конвой отведет, и тут же обратно, к следователям — их-то было много, им хватало времени для передышки. Естественно, находясь в таком состоянии, я просто не имел возможности, да и большого желания, внимательно прочитать и осмыслить все, что было написано следователем в протоколах допросов или моей рукой под их диктовку. Силы позволяли мне выполнить только формальную сторону этого дела — поставить под протоколами свою подпись.
После допросов, проведенных с применением психологического воздействия, я только с 14 по 22 января 1987 года, то есть в первые дни после ареста, оговорил — не без помощи Гдляна и Иванова — свыше ста двадцати человек, большинство из которых к моему делу не имеют никакого отношения. Все это были честные и порядочные люди, с хорошей гражданской и партийной репутацией в обществе. Как-то раз Гдлян, который был сильно возбужден, бросил такую фразу: «Если бы вы не заговорили сразу, не дали бы показаний, я не знаю, что бы я с вами сделал». Гдлян обещал отправить меня в «Бутырку», к гомосексуалистам. Вот этот день я тоже никогда не забуду…
Следствие в отношении меня велось явно с обвинительным уклоном, никто из следователей просто не собирался выслушивать мои объяснения по тем или иным позициям. У этих людей была только одна задача: сделать так, чтобы я подтвердил фамилии людей, которые мне якобы передавали деньги и ценности, и вернул — в добровольном порядке — свыше миллиона рублей. Гдлян и Иванов сами называли фамилии «нужных» следствию людей, большинство из которых я слышал впервые. Я не был знаком с этими людьми и никогда с ними не встречался. Гдлян требовал от меня признания в получении взяток на миллион. Однажды на одном из допросов он сказал: «Будете упорствовать, мы применим к вам драконовские меры». Я хорошо знаю, что это такое. Я хорошо знаю эту систему. Я знаю, как у нас… расправляются… с людьми. И вот тут я сломался.
В конце концов, у меня случился острый сердечный приступ. Лекарства уже не действовали, я успел запомнить испуганные лица тюремного врача и медсестер; в ход пошли кислородные подушки и меня… то ли ночью, то ли рано утром на машине реанимации отправили в одну из московских больниц. Она, правда, незакрытая, но наш брат — арестант — держался в закрытом помещении под охраной двух прапорщиков: вот там в течение десяти дней меня приводили в чувство.
Я просил у Гдляна и Иванова: «Дайте мне хотя бы день отдыха, чтобы прийти в себя, собраться с мыслями… куда я от вас денусь». Нет. Незачем! Они били прямо по-живому. Потому, чтобы они хоть на время отстали от меня, я говорю: «Хорошо, дайте мне бумагу, я вам нарисую план дачи и покажу, где зарыт клад». Этот «ход» мне невольно подсказал сам Гдлян, один из допросов он начал с того, что по его «сведениям» у меня на даче зарыто пятнадцать кейсов с деньгами и золотом.