Просто он так и не смог смириться с мыслью, что ушел Киев из рук Мономашичей, а когда все‑таки в Киеве сядет его племянник Изяслав Мстиславич, не сможет простить тому ни нарушение лествичного права, ни дружбы с Всеволодом Ольговичем в ущерб родным дядям, Мономашичам.
Если честно, то Святослав Ольгович просто боялся возвращаться в строптивый Новгород, памятуя, как был изгнан, он все тянул и тянул время, надеясь, что что‑то изменится в этом бурном мире и ему перепадет княжество поближе. Не слишком торопилась туда и Марья Петриловна, будто чувствуя что‑то недоброе. Бабье сердце – оно вещун, бабу слушать надо.
Но как ни тянул, а ехать пришлось. Зато по пути Святослав Ольгович постарался припомнить всех, кто так или иначе обидел его, намереваясь, если уж вернулся, отомстить.
В Новгороде это хорошо понимали, потому, кто поумней да порасторопней, поспешили уйти. Только куда, если Псков с Новгородом замирился, это они за князя Всеволода Мстиславича горой стояли, а за бывших посадников так не встанут. Оставался один путь – Суздаль. Юрий принимал всех, прекрасно понимая, что за каждым боярином стоит его челядь и немалые деньги, а это всегда сила.
На княжьем дворе очередные новгородские беглецы, бояре не из последних – Судило, сын бывшего посадника, и Нежата Твердятич. Юрий Владимирович вопросов задавать не стал, если бежали, значит, припекло. Что ж, всякий недовольный Святославом – поневоле сторонник его, Юрия.
Вышел на крыльцо приветствовать сам, не чинился, на поклон ответил, позвал в дом. Но бояре чего‑то мялись, потом объяснили: бежали хоть и в борзе, но, опасаясь расправы, с семьями. В обозе бабы и детишки.
Князь распорядился устроить всех до завтра, а там предстояло решить, где и кому жить. Убедившись, что родные будут в тепле (все же на дворе начался просинец), новгородские бояре тоже пошли в тепло.
Немного погодя они уже сидели за столом с суздальским князем и рассказывали, что происходило в Новгороде. Началось с того, что бывший посадник Константин Микульчич и ближайшие к нему бояре, кто не успел бежать, были схвачены и высланы в Киев в заточение, оставлять их в Новгороде Святослав побоялся. Посадив под замок тех, кого успел, и разогнав остальных недовольных им, Святослав Ольгович дал волю своей дружине, не забыв и себя самого.
Новгородцы рассказывали правду, в городе действительно очень быстро стало твориться такое, что оставшиеся просто пожалели, что тоже не ушли. Но хорошо – бояре, им есть куда уходить, а что делать купцам, у которых лавки и склады, мастеровым, простым горожанам? Святославовы дружинники, почувствовав княжью то ли защиту, то ли попросту беспомощность и нежелание навести порядок, стали вести себя совсем вольно.
Столкнуть кого с деревянного настила в грязь и посмеяться, наблюдая, как станет выбираться, – это было уже привычным делом. Начались драки, которые тоже затевали дружинники, это считалось молодецкой удалью. А потом началось и насилие над женками и дочерьми новгородскими. Пока дело касалось кого попроще, только кричали, но терпели, а вот когда стали насильничать над знатными горожанками и даже женками кончанских старост, дело дошло до веча.
Тысяцкий Якун вскинулся, прислушиваясь. Никак снова вечевой колокол сзывает? Снова будут ругать дружинников и самого князя, напоминая, что договора не выполняет, и грозя выставить вон безо всяких почестей. Если честно, то Якун, бывший приятелем и даже кумом князя Святослава Ольговича, и сам твердил ему, что пора урезонить дружину, Новгород не Курск и даже не Киев, здесь терпеть долго не станут. Святослав смеялся в ответ:
— А что сделают, выгонят? Уйду хоть завтра, надоел мне твой Новгород.
«Ты‑то уйдешь, а я как?» – со вздохом думал Якун, понимая, что близости с этим князем ему не простят.
Пришлось поторопиться, пока на вече не распалились слишком сильно…
Так и есть, снова насилие, снова дружинники надругались над какой‑то женкой, а ее муж не стерпел, подкараулил обидчика (а может, и не его, но дружинника) и убил поздно ночью. Князь зубами скрипел, требовал наказать, но кто именно убил, не видели, да и за обиженную женку вступились многие.
— Сколько можно надругательства терпеть?!
— Сколько еще над нами будут измываться?!
— На кой и князь такой нужен, коли от него не защита, а одна беда?!
Крик стоял такой, что даже воронье покинуло вообще пределы Новгорода, кружа где‑то за Волховом ближе к Ильменю. Потому никто не услышал теньканье спущенной тетивы, даже не все заметили, как мимо уха Святослава, совсем рядом, просвистела стрела!
Это было уже совсем серьезно, но сколько тысяцкий ни вглядывался, понять, откуда прилетела стрела, не мог. Святослав даже и не сразу понял, что произошло, а когда осознал, стало по–настоящему страшно. В тот же день он отправил гонца в Киев к брату с просьбой перевести его из города. Всеволод Ольгович был согласен сделать это, но не успел.
Особенно доставалось новгородским гостям, их обирали больше всего, дочерей и женок бесчестили, не желая терять Новгород, именно торговые люди первыми и стали тайно говорить об убийстве князя, ежели уходить не хочет. Новгород встал перед выбором: либо этот князь со своей дружиной, либо торговые гости. Князья приходят и уходят, а вот гостьбой город всегда жил, ссориться с гостями никто не хотел. В Новгороде вызрел заговор против князя. Не хочет уходить добром, быть ему убитым! – решили горожане.
Тысяцкий Якун обсуждал с сотником Кудряшом кое–какие ратные надобности, потом посидели, просто поговорили, наконец сенные девки принесли на стол меды и съестное, беседа потекла под содержимое большой корчаги. Тысяцкий вздыхал, опасливо сетуя на самовольство княжьей дружины. Говорить откровенно он не рисковал, все же и у стен собственной горницы бывали уши. Сотник – тоже.
Но постепенно хмельное развязало языки, стало все по плечу, и оба принялись ругательски ругать и дружину, и князя заодно.
— А у князя девок сколько живет, а?! А я зна–аю… – втолковывал тысяцкому его давний приятель–сотник. С Кудряшом Якун был связан с давних лет, тот мог бы стать тысяцким и сам, но не попался вовремя на глаза кому нужно, зато теперь не слишком боялся, что пострадает, когда князя все же выгонят из Новгорода (в чем никто не сомневался).
— Сколько? – зачем‑то уточнил Якун, точно сам не видел этих девок.
Кудряш подумал, морща лоб, и сообщил:
— Много!
— Эк сказал, это все знают.
— Во–от… При живой женке баб да девок при себе держать, это как, а?
Кудряш внимательно вглядывался в лицо тысяцкому, словно тот собирался скрыть еще одну девку, о которой сотник не знал. Тот кивнул и сокрушенно помотал головой:
— Кто думал, что Марья Петриловна такое терпеть станет?
Этого действительно не ожидал никто, бойкая, державшая своего первого мужа в руках и сумевшая заставить князя жениться на себе при живой жене–половчанке, Марья Петриловна почему‑то терпела все его нынешние выходки.
Выпили еще, закусили хрустящим огурчиком, сотник подхватил тонко напластанный кусок мяса, сунул в рот и, не прожевав, пробурчал:
— Ниче… недолго осталось терпеть. Ноне его и уберут, аспида…
У Якуна даже хмель из головы вылетел, точно и не пил вовсе. На миг замер, а потом постарался сделать вид, что не понял, расхохотался:
— Да кого уберут?
— Князя твово, понял?
— Куда это князя можно убрать? Вот пришлет Всеволод Ольгович из Киева замену. Тогда пожалуйста.
Сотник, почувствовав себя оскорбленным в лучших чувствах (ему не доверяют?!), замотал головой, а потом и вовсе схватил тысяцкого за грудки:
— Ты чево? Сказано, ноне уберут, значит, ноне! Твово князя убрать, тьфу! – чтобы сомнений не оставалось, насколько тьфу, он смачно сплюнул на пол, отпустил одежду тысяцкого и вдруг махнул рукой: – А хрен с ним, убьют и убьют! Не больно жалко, сам виноват!
Тысяцкому стоило большого труда не выскочить из горницы, где сидели, сдержался, налил еще, снова выпили, потом еще, и только когда Кудряш соображал уже совсем плохо, Якун попробовал выяснить что‑то подробней: