Выбрать главу

Страшко отскочил к кустам. Успел отскочить, сорвавшись с коня, и ловкий Ермилка. Любава же не успела.

Когда Страшко оглянулся из-за кустов, он с болью в сердце увидел: три оборванных, бородатых разбойника окружили Любаву и стали охлопывать и оглаживать её, будто вещь, пригодную для продажи.

Бродяг было пятеро. Один из них, совсем ещё молодой, кучерявый, курносый парень, стоял в стороне и только смущённо моргал рыжеватыми ресницами, наблюдая за остальными. Другой тоже не принимал участия в свалке: схватив коня под уздцы, он молча глядел на Любаву злыми, безжалостными глазами. Глаза и усы на его худо-ватом, бледном лице выделялись, как чёрные угли в недопечённой лепёшке…

В первые минуты Страшко растерялся. Оглядывая из-за кустов поляну, возбуждённо покрикивающих разбойников и рвущуюся из их рук, зовущую на помощь отца и брата Любаву, он торопливо прикидывал: что теперь делать? С чем кинуться на бродяг и выручить дочь да коня-бахмата?..

Пригнув лук грудью к земле, он попытался связать тетиву. Но пальцы не слушались. Да и лук выгибался так круто, что жилка вряд ли бы выдержала стрелу.

Мужика охватило отчаяние. А тут ещё один из разбойников погрозил ему издали кистенём.

Бородатые, удалые - они привыкли ко всяким делам, ничего не боялись. Застигнутый ими врасплох, кузнец от волнения даже забыл о запасной тетиве, замотанной им в онучу. Он только суетливо топтался с Ермилкой возле кустов да в бессильной ярости разгибал и сгибал половецкий лук.

Но вот один из бродяг - худой и высокий, как шест, с длинными вылезающими из рукавов хламиды руками - сорвал с головы Любавы платок и грубо схватил за косу:

- Моей она будет!

Второй ватажник - низенький, неуклюжий, с тёмной яминой вместо правого глаза - потянул Любаву к себе:

- Аи лучше будет моей!

Густобородый, с густыми же, сросшимися на переносице бровями гигант, который оборвал тетиву половецкого лука и только что пригрозил Страшко кистенём, оттолкнул обоих:

- Я первый в доле! Любава взмолилась:

- Ох, добрые люди, не погубите моей красы! Дайте мне выкупиться золотой ценой!

Бродяги сразу заинтересовались.

- А что за цена? - спросил её тощий, похожий на шест, бродяга. - И где твоё золото? Покажи.

- Вон там оно… у отца моего в онучах! - как можно громче вскричала она, повернувшись к кустам. - Там же и разные самоцветы… Эй, батя, ты слышишь?

Страшко изумлённо спросил из кустов:

- Чего ты? Какие тут самоцветы?

С особым значением девушка пояснила:

- Закатаны у тебя в онучах… в той правой онуче, помнишь?

- А-а, это…

Страшко торопливо крикнул:

- Я помню! - и сел за кустом в траву. Бродяги переглянулись.

- Ну что? - спросил товарищей одноглазый. - Возьмём?

- Да что же, - сказал густобородый. - Коль правда у странника есть самоцветы, выкуп возьмём!

Похожий на шест убеждённо забормотал:

- Чего нам рядиться? Пойдём к отцу, возьмём самоцветы… Кому ни есть продадим их. Еду и одежду купим!

Густобровый распорядился:

- Что ж, дева, пойдём к самоцветным онучам. А ты, Сыч, - он повернулся к черноусому, молча стоявшему у коня, - пока стереги животину, себя хождением не труди. Тебе твоя доля достанется, как и всем…

Но тот, по-прежнему не сводя с Любавы своих безжалостных чёрных глаз, вызывающе крикнул:

- Нет! На выкуп я не согласен! Бродяги насупились.

- Всегда с тобой, Сыч, морока, - наконец недовольно проговорил густобровый. - Что тебе в деве?

Названный Сычом со злым упрямством ответил:

- Берите себе мужика, его онучи со всем добром и мальца в придачу, а мне - коня с этой девой. Хочу я её себе одному…

Сердце Любавы дрогнуло, но она промолчала. Некоторое время молчали и остальные. Только голубоглазый курносый парень, стоявший поодаль, нетерпеливо переступил с ноги на ногу, громко вздохнул и сказал с укором:

- В особицу одному себе всё берёт… Негоже! Бродяги заволновались:

- И верно… Чего ты чудишь, ей-богу?

- Известно, чай: Сыч…

- Ишь, хочет деву с конём! - вскричал одноглазый. - Ещё самоцветы-то где? В онучах? А он уже коня берёт…

- И то! - подтвердил бородач. - Добудем онучи, тогда бери!

Между тем Страшко достал тетиву, закрепил её на концах половецкого лука, наладил стрелы.

- Ну, скоро ли ты, отец? - закричал ему густобровый. - Чай, время!

- А я уж готов! - ответил ему Страшко и спустил стрелу.

Лицо подстреленного исказилось. Он ткнулся в траву. Пальцы его вцепились в сырую землю.

Вторая стрела, как чёрная молния, взвилась над кустом, но ни в кого не попала. Одноглазый разбойник растерянно закричал:

- Постой! Чего ты всех губишь, право? - и кинулся к лесу.

Страшко удалось попасть бегущему в шею. Тот закрутился на месте, стараясь вырвать стрелу рукой. Тогда и высокий, похожий на шест, бродяга прыжками, как вспугнутый заяц, устремился в лес. Обгоняя его, туда же промчался на половецком коне черноусый Сыч.

Минуту спустя из ватажников на поляне остался, кроме убитого, только голубоглазый курносый парень. Он в смертельном страхе глядел на Страшко, как на живого Перуна: разъярённый мужик метал свои стрелы подобно молниям!

Вот и над парнем метнулась молния.

Мимо…

«Ох, час мой смертный!»

Парень упал в густую траву и закрылся локтем. Он слышал, как дочь мужика и мальчик подошли к нему. Вслед за ними, тяжко дыша, подошёл и мужик.

- Лежишь? - с угрозой спросил он парня, ткнув его лаптем в бок. - Я и тебя, бродягу, пощекочу стрелой…

- Не тронь его, батя! - сказала Любава. - Он мирно стоял и меня не трогал…

- Одной он с ними ватаги! - сердито крикнул Страшко. - Один с них и спрос. А ну… - Он нагнулся и перевернул парня вверх лицом. - Ишь тощий!

Парень лежал и жмурился, прижав к груди руки. Вид его был так беспомощен и невзрачен, что сердце Страшко смягчилось.

- Ты чей? - опросил он спокойней. Спрошенный быстро открыл глаза, и они на его лице вдруг блеснули, как два голубых цветка.

- Из Мытовки, что на Цне…

- А тут чего с ними бродишь?

- От голода, от бездолья… Неурожай там, в Мытовке нашей, ноне!

- Аль тут сытней?

- Не знаю.

- Ан, знаешь: чай, перехожих да странных не раз губил? От бедности нашей жиреть задумал? - Страшко опять свирепо ткнул его лаптем в бок.

Любава остановила:

- Постой ты… вот, право! - и мягко спросила парня: - А батя с маманей где?

- В полоне… Три лета назад, как их всех в полон увели. Я кое-как у родных ютился…

Парень глядел на Любаву без страха, и на его курносом лице глаза сияли по-детски ясно.

- Вставай, - сказала ему Любава. - Чай, сыро… Страшко проворчал:

- Ишь, сыро! Такого бы в землю… ещё сырей!

- Да ладно ты, батя! - вдруг рассердилась Любава. - Без роду, без дому - такой, как и мы!

- Ан мы людей не губили.

- И я не губил…

Страшко насмешливо крикнул:

- В ватаге, чай, песни пел?

- Я только единый день в ватаге и пробыл, - ответил парень. - Пришёл и ушёл… как не был!

Глаза его были ясными, и Страшко отвернулся.

- Ермилка, - велел он сыну, - пойди-ка стрелы мне собери. Да одну онучу от тех кустов принеси…

Любава и парень остались вдвоём. Они что-то всё говорили, оглядывали друг друга, а когда мужик замотал онучу и вновь подошёл к ним, готовый в путь, Любава болтала бойко, парень усмешливо морщил нос, и оба вели себя так, будто до этого здесь и не было ничего - ни посвиста стрел, ни разбойников на дороге.

Это Страшко рассердило, но он смолчал и только строго взглянул на парня. Тот на секунду смутился, потом попросил:

- Возьми и меня с собой… Страшко не ответил.

- И вам со мной легче будет, - настаивал парень. - Путь-то не малый! Глядишь, пригожусь и я… К тому же, - добавил он, глядя в глаза Страшко, - не трогал я душ невинных. То делать всю жизнь страшусь, хоть я и не робкий: могу на нож пойти, если надо. Вот за тебя и за дочь твою на рожон пойду…