- Сами сытое место ищем, - угрюмо буркнул Страшко, уже начиная жалеть монашка и клясть свою скупость. - Туда собрались идти…
- А где оно есть, то сытое место?
- Слыхали, что есть оно в Суздале, за Москвой-рекой.
- Ишь, славно! И я слыхал! - Чернец оживился и быстро встал. - А в сих местах у нас пусто. Затем и зовётся: Пустое Поле. Ни десятины для церкви нельзя собрать, ни себе для пищи…
- Ну, вот и пойдём на Суздаль, - совсем смягчился Страшко. - На вот, пока пожуй.
Он дал чернецу остатки куриного крылышка. Тот сразу же заработал зубами.
- Монах один киевский звал меня прошлым летом, - сказал он, бойко жуя. - А я не пошёл, боялся устав нарушить.
- Ну, теперь иди.
- И то: не пойти ли? Здесь всё едино - пусто… Мирошка весело вставил:
- А церкву свою запри да сожги в ней всю нечисть! Чернец поражённо уставился на Мирошку:
- Ой, так ли?
- А как?
Чернец подумал, встряхнул рыжеватой, редкой бородкой и убеждённо сказал:
- То верно: сожечь в ней крысиное стадо! От этого, может, будет большое благо: округ всё зерно поели!
Поглядывая на церковку, он счастливо забормотал:
- Ишь, парень какой разумный! Сожечь в ней всю крысью нечисть! Верней придумать нельзя! Сейчас я их сокрушу…
Обшарив свои карманы, как будто ища огниво, он подскочил к закрытой двери церковки и плотно приник к ней ухом:
- Шумят! Господен храм загубили… Ан, сами сгорят в огне!
Решительно распахнув церковную дверь, он выдернул из стены пучок мха да мочалы и кинулся внутрь церковки - к чадящим светильникам.
С тревожным криком наружу вынеслась птица. Ермилка взмахнул рукой, и птица рванулась прочь. Через порог перепрыгнуло несколько крыс и тут же от камня, брошенного Ермилкой, метнулось обратно. А мох и мочала в руках чернеца уже вспыхнули. Чернец закричал, укушенный крысой, но несколько раз успел ткнуть огнём в пазы между брёвен и выбежал вон…
Церковка горела жарко.
Вначале полез во все щели дым, как будто это старалась изойти сизым чадом ядовитая нечисть. Потом в церковке забилось пламя.
Чернец стоял на дожде перед пламенем и грозил худым кулачком, и прыгал, и всё кричал:
- Горите, бесы, во славу Бога!.. Отсюда они пошли впятером.
А день спустя набрели ещё на двоих. Потом к ним прибился седой старик по имени Демьян, и ещё старик со старухой, а с ними - рыжий бежанин Михаила с детьми и бабой.
Теперь они шли смелее. Однако тревога не покидала: а вдруг налетят боярские люди или ратники княжьи? Толпу отовсюду видно, толпа - что стадо. Боярин какой-нибудь захочет стать пастухом, замыслит загнать в свою вотчину, как овец, куда побежишь? Посадят силком на чужую землю - сиди, трудись на боярский стол! А то вон, слыхать, на Десне секутся киевляне, черниговцы да смоляне с ратями Святослава Новгород-Северского. Попадёшь к ним под меч - всех до единого засекут безвинно!
Седой старик Демьян говорил об этом негромко, неторопливо, а каждое слово было по сердцу, как звон набата. Даже чернец Никодим, укушенный крысой, на миг забывал про лютую боль в ноге и печально вторил:
- Безвинно!
А рыжий бежанин Михаила в тоске кричал:
- Вот половцы с князем черниговским пожгли наш посад под Курском… Я в тот день всей семьей за глиной в овраг ходил - горшки, корчаги да разные плошки могу отменно лепить из глины. В овраге мы и таились с сыном Вторашкой, с дочерью Марьей, с младшенькой Досьей да с этой вот бабой моей Елохой. - Он указал на худую, молчаливую бабу. - Оттоль лесами бежали. Ох, много земель прошёл и рек переплыл! Ан, всюду лишь глад и горе. Куда же теперь бежать? Видно, что лихо в могилу нас гонит, как пыль земную…
Седой Демьян с усталым спокойствием говорил:
- То верно, что лихо: ныне гонит оно нас по всей земле русской. С берегов Днепра, и Десны, и верхней Оки, и Дона - бежим, хоронимся от напастей. Потому и зовут нас «бежанами». Ан, всюду бежанам не сладко, что в Киеве, что в Смоленске, что на Оке: князья меж собой секутся - нам горе, бояре лютуют - ещё бедее беда! А половцы, как наедут, огнём всё подряд пожгут!
Рыжий бежанин Михаила тоскливо вскрикивал:
- И что это надо от нас боярам? Сидели бы мы без них на разных своих местах: кто горшки бы лепил, кто сохи ковал, а кто, как Демьян, воск бы брал из пчелиных колод, из воска бы свечи лил. И жили бы все по правде, не мучая сирых и слабых. Ан, дело идёт не так: похоже, нельзя боярам без нашей муки!
Он хмуро оглядывал своих голодных детей и костлявую, молчаливую бабу.
- Нет сил моих боле! Вишь, дети плачут?.. Сивобородый свечник Демьян терпеливо строгал кору деревьев и варил из неё похлёбку. Он учил Ермилку с Вторашкой распознавать коренья, которые можно есть, ловил с ними рыбу, насаживая червей на острую косточку. Но и того, что добывали, всем не хватало. А впереди ещё много недель пути - не дойдёшь, пожалуй.
- Не мы, чай, одни, - успокаивал всех Страшко, ставший, по молчаливому соглашению остальных, вожаком. - Нас много, дойдём! А в Суздале - славно: спокойно, сыто… отцовы места!
- А сам ты там был ли?
- Я не был. Зато мой старшой - Никишка - был многократно. Да и дед мой родом оттуда. А я, чай, из Юрьева Городца…
Мешая сваренную из корней да коры похлёбку большой деревянной ложкой, старик Демьян пытливо приглядывался к Страшко:
- Чего же и ты в бежанах? Сидел бы на добром месте…
- Сожгли Городец мой половцы.
- Ишь ты… Вот горе!
- Едва схоронился я с сыном да дочерью вот, Любавой. Да парень Мирошка в пути прибился… Думаю, к Суздалю мы дойдём, если не сдохнем: брюхи несыть свела! Уж больно много недель идём по чужим дорогам…
- Недель! - Демьян с усталой усмешкой оглядывал парня, Страшко и Ермилку с Любавой. - А я ещё с того лета иду! Осень и зиму шёл - побирался. И в это лето все дни иду. Забыл уж, когда был сыт и спал по-людски в избе.
- И мы с того Покрова отошли от дому, - вставил своё слово горшечник Михаила. - А только - куда идём? До хорошего места дойдём ли?
- Дойдём!
- Добро, коль дойдём…
- Чего не дойти? - подбадривал всех кузнец. - Хоть тяжко и сил немного, а надо дойти! Затем и с мест со своих снялись…
Но первым не смог идти за Оку чернец Никодим. Его нога, укушенная крысой, когда он поджигал церковку, распухла, покрылась синими пятнами и болела так, что он стонал и царапал ногтями землю. Потом эта боль возросла и коснулась бёдер. Чернец не мог ни сидеть, ни лежать и всё время корчился и кричал, как сжигаемый заживо.
Свечник Демьян укорял Мирошку:
- То ты научил его сжечь храм божий. За то он, видать, теперь и наказан болью.
Мирошка смущённо оправдывался:
- Он сам запалил, не я!
- Послушал тебя, оттого и горит вот в пламени адском…
- А я при чём?
- Эх, парень… - Демьян качал головой и склонялся к своей похлёбке, побулькивающей в котле над жарким огнём. - Толкнувший на грех - уже участник в грехе. А ты есть советник того греха…
Мирошка обидчиво вспыхивал:
- Не хули!
Но Любава касалась его руки и мягко просила:
- Молчи, Мирошка…
Парень ловил её светлый взгляд и вспыхивал снова, но только не от обиды - от счастья, потом вдруг вскакивал и кричал:
- Ого-го-о!
Голос летел в леса, в далёкие чащи и возвращался оттуда похожим на лёгкий вздох. Чернец Никодим болезненно вздрагивал, открывал глаза и пытался встать.
- Кого? - говорил он хрипло, едва раздвигая спёкшиеся губы. - Меня зовут?
Демьян отвечал со вздохом:
- Никто не зовёт, лежи…
- Ох, час мой смертный! Всё мнится мне, что зовут… Хватая воздух раскрытым ртом, закатывая глаза, он падал навзничь и начинал бормотать невнятные клятвы, кого-то корил, стонал или плакал, кричал великие непотребства и вдруг скрежетал зубами и дёргался так, будто невидимое копьё пронзало его насквозь.
- Должно быть, нечистый вошёл вовнутрь через рану! - крестясь, говорил Демьян. - Теперь тот нечистый ходит у Никодима по жилам да ищет душу…
Чернец бормотал всё глуше. Разум вскоре покинул его, а боли, как видно, достигли земных пределов: по серым щекам катился холодный пот, руки дрожали, в груди хрипело, открытые губы стали синеть.