- По высоте и крылья… Князь быстро встал.
- Я подсеку их, брехун лукавый!
С грохотом упала скамейка. Вскрикнула Пересвета. Большими, одержимо горящими глазами Анастасия взглянула на мужа. Казалось, не князь, а она сейчас кинет в лицо воеводе слова угрозы и обвинений.
Братья-княжичи ждали молча.
И лишь княгиня вдруг мягко сказала князю по-гречески:
- Не злобься… остынь. Князь крикнул:
- Мечом засеку седого!
Княгиня беспомощно оглянулась, взяла его за руку:
- Сердце своё сдержи! - И строго по-русски сказала Кучке: - Очнись, боярин. Чай, это - князь твой, а я - княгиня. Добро ли в своём дому затевать такое?
Боярин медленно поклонился.
- Прости! - сказал он княгине хрипло. - Забылся… И, через силу сдерживаясь, также медленно поклонился князю:
- Отведай же мёду, Юрий Владимирович!
Он потянулся к чаше. Однако князь сердито отвёл боярскую руку с чашей, шагнул от стола и сухо сказал:
- Я вижу, боярин, что торг ты ведёшь неразумный. Зачем тебе эти места на Москве-реке? Ты жаден, своекорыстен. Однако тебе ли эти места? Окинь-ка их оком: холм московский высок - не для тебя, а для князя. Встань на чело холма - и узришь всю Русскую землю от края до края!
- Что же ты видишь с того холма? - с усмешкой спросил боярин.
Князь покраснел от обиды, но всё же внятно сказал:
- А вижу я Русь, стонущую от усобиц и мора. Ещё я вижу, что вы, бояре, своекорыстны.
- А ты своеволен!
- На то я князь.
- На то мы бояре!
- Выходит, меж нами - брань? Боярин уклончиво ответил:
- Зачем же лишь брань? Можно ещё и миром…
- Не всё можно миром.
Князь быстро прошёл от стола к окну, от окна к столу и с горечью бросил:
- Во время оно такие, как ты, воеводы искали правды и чести для всей земли Русской. Недаром вещий Баян славил бояр в старых песнях, ибо ярыми были они впереди полков…
- Так что же, и ныне бояре отчизне по чести служат.
- Нет, ярость ваша нынче не для отчизны, а ради алчной поживы! Ныне и ты яр только на рухлядь и землю, а не на благо Русской земли!
Боярин вскипел обидой:
- А сам почто Долгоруким зовёшься? Чай, ведомо всем, что и сам ты о собственной силе мыслишь. Затем и своих сыновей взрастил, чтобы сели они на уделах по всей Руси, от Дикого Поля до Чуди… вон, княжича Ростислава недаром везде сажал!
Юрий вдруг задержался возле стола. Прищурив острый, внимательный глаз, он встал перед Кучкой.
- Добро! - подумав, сказал он внятно. - Но вот припомни: ведь славен и мудр был мой отец Мономах. Великим князем сидел он в Киеве. А нас, своих сыновей, держал между тем на прочих уделах. Того же и я хочу. Не оттого ли и были при Мономахе по всей Руси добро и покой? Не благо ли мне подумать о том же?
Боярин угрюмо бросил:
- Благо моё, боярское, всё же выше: чай, мы - бояре, всему опора и сила. Нам и решать. А ты теснишь нас…
Князь гневно вскричал, отбросив ногой скамью:
- Не всех я тесню, а таких, как ты! И тесню за то, что вы мне дело судьбы творить не даёте! Вон ты здесь, как вор, моё Помосковье грабишь! Лес мой изводишь! Землю мою дерёшь… тёмных бежан хватаешь в холопы!
- А ты?
Но князь перебил:
- Молчи!
Поняв, что в ссоре со злопамятным князем позволил себе промолвить лишнее слово, боярин попытался было смиренно сказать: «Прости!» - но князь, разъярившись, опять закричал:
- Молчи! - и, остро сверкнув глазами, подставив широкие плечи отроку с княжьей шубой, толкнув ногой наружную дверь, свирепо, грозно добавил:
- Я вижу, злоба твоя сильнее, чем разум. И мы ещё встретимся, погоди!
Яростно хлопнув дверью, он вышел, и в горнице стало тихо.
Преодолев дрожь сердца, Кучка сказал княгине:
- Ты защити хоть меня, княгиня! Князь Бога гневит. Во злобе винит безвинно…
Нерусским, невнятным говором княгиня ответила мягко, но равнодушно:
- Я без меча, боярин. Сам ловок - обороняйся! И вышла вон.
Глава XVI. ВРАЖДА
Уже я здесь, попленю землю твою!
Наутро Юрий опять приехал в усадьбу.
Делая вид, что и не было ссоры, он ездил в усадьбу два дня подряд. Два дня встречал его Кучка с большим почётом: сам выбегал навстречу раздетый, без шапки и вёл к столу.
Два дня у ворот усадьбы нетерпеливо топтались и звякали стременами и золотым налобным да золотым подгрудным набором крепкие кони князя.
Два дня вся усадьба жила в суете и тревоге: дымились печи; возле вооружённых ножами и топорами слуг дёргались в предсмертных судорогах и обливались кровью куры и поросята; из погребов Баган и его подручные ходко тянули бочонки с вином да брагой; боярыня по приказу Кучки каждый день вынимала из сундуков свои самые дорогие наряды, меняла украшения на шее и на руках…
Однако и князь был невесел, и Пересвета с боярыней - молчаливы, и Кучка смотрел угрюмо. Один лишь прожорливый княжич Ростислав ел да пил за столом без всякой заботы, а выпив, нагло глядел на боярышню Пересвету.
Андрей в усадьбе не появлялся, но Кучка, казалось, ждал его каждый час: на шутки князя и пьяного княжича Ростислава еле кривил сухие, твёрдые губы, от шума шагов наливался кровью.
Ещё в тот вечер, когда рассерженный князь покинул усадьбу, а вслед за ним ушли и княгиня с Иванкой да Ростиславом, боярин, вернувшись в горницу от ворот, за которые провожал княгиню, ревниво спросил жену:
- Был до меня тут проклятый княжич Андрей? Анастасия смолчала.
- Что он тут делал? - вскричал боярин со злобой. - Ну что? Отвечай, нелюба!
Боярыня вновь не ответила мужу ни слова.
- Он речь с тобой вёл ли? - допытывался, холодея в душе, боярин. - И коли он вёл, то о чём? Ну, вёл ли? О чём? - просил он жену всё настойчивее и злее, хотя давно уже сам решил, что был здесь проклятый княжич, что видел Анастасию и что беседовал с ней. Оттого и бледна. Оттого и стоит у стола неподвижно, и смотрит мимо, будто слепая…
По-своему Кучка любил жену глубокой, почти суеверной, последней в жизни любовью внутренне одинокого, нелюдимого, старого человека. Опытным глазом он ясно видел, что её горячая, но ещё незрелая, по-девичьи хрупая душа с годами могла бы стать неодолимо прекрасной, зрелой, женской душой. Он жадно тянулся к этой душе, хотел её теплоты, готов был во имя этого многое в сердце своём подавить, исправить. Но стоило колючке ревности уколоть обнажённое Кучкино сердце (а этих уколов, казалось ему, не счесть!), как старый боярин вскипал нестерпимой злобой и этим сам же (тоже без счёта) отталкивал прочь от себя молодую душу жены.
Боярин был недоверчив и чёрств. Не в его раз и навсегда установленных правилах было без толку жалеть жену: и первой жене, и второй, и теперь вот третьей, при всей любви к ней, велелось дышать по его лишь воле. Что стар он, а эта юна - расчёт невелик: юна или нет, а всё она - баба. Мужним умом и жить! Поэтому даже теперь, подавив невольную жалость к жене, стоявшей с бессильно опущенными руками, Кучка злобно спросил:
- Молчишь? Таишь от меня ту встречу с Андреем? Анастасия вдруг поглядела на мужа большими и грустными, словно пронзёнными болью глазами. Она как будто впервые увидела его в горнице в этот день. Увидела, пристально пригляделась и удивилась: что это за старик здесь, возле неё, без толку машет руками? Кто он такой - седой, краснощёкий, с вспотевшим морщинистым лбом, в кафтане из богатой ткани? Зачем он кричит? Чего у неё домогается? Почему?
Взгляд её был так удивлённо пуст и вместе с тем проникнут таким нестерпимым горем, что Кучка внезапно понял: Анастасия молчит не от страха перед боярским гневом. Об этом гневе у неё и заботы нет! Она молчит оттого, что давно уже душою ушла за своим Андреем!
Мыслями - там она, за стеной, на безвестной его дороге…
«Там сейчас она и ведёт с ним беседу! - с тоской подумал боярин. - Ведёт и ведёт, обо мне забывши… оттого и молчит здесь как истукан. Потому и стоит как слепая, что в мыслях туда ушла! Потому и бледна, что вся кровь любимому вслед рванулась! Оттого и руки без сил опущены, и глаза пустые. Ох, горе моё… ох, горе!»