Осенью 1943 года я поехал на фронт, всю зиму простояли в обороне, в мешке между железной дорогой на Оршу и шоссе на Минск. Пришлось всего повидать. Вели разведку бесшумную и с боем, ходили в наступление, чтобы немец не оттягивал войска на другие участки фронта. Представляете, возьмем с боем три линии траншей, а потом отходим.
Весной 1944 года я был легко ранен в ногу, лежал в госпитале в Смоленске. Из госпиталя в конце апреля попал в запасной полк, а оттуда в 878-й полк, который в то время находился во втором эшелоне на пополнении.
За несколько дней до наступления мы заняли первую линию наших траншей, и нам, разведчикам, было поручено вести наблюдение за противником. Я был в это время во взводе полковой разведки. Когда началось наступление, нам приходилось проводить по тылам немцев наши батальоны, чтобы отрезать им пути отхода.
На рассвете 25 июня мы взяли Хорошки, но немцы пошли в контрнаступление. Бой был жаркий, здесь меня и ранило.
Из Горького, где я находился в госпитале, меня отправили в запасной учебный танковый полк, где проводило формирование отдельных самоходных артдивизионов. 13 мая 1945 года наш дивизион погрузился и выехал в Монголию, где я находился до начала войны с Японией.
С дивизионом, в котором я командовал отделением разведки при взводе управления, прошел Большой Хинган, участвовал во взятии Мукдена, Харбина. Когда война закончилась, наш дивизион снова вернулся в Монголию. Меня наградили медалями «За боевые заслуги» и «За победу над Японией».
В декабре 1946 года я демобилизовался и вернулся домой. Вот, пожалуй, и все о себе…»
Письмо Константина Васильевича Волкова, которого долгие годы считали погибшим, меня очень обрадовало. Я, конечно, слыхал, что во время войны бывали случаи, когда родным присылали извещения о гибели их сына, отца или мужа, но потом оказывалось, что они живы.
О таких случаях у нас в деревне в годы войны, да и позднее, когда она закончилась, ходило немало рассказов, чем-то напоминавших легенды. По-разному относились к ним люди — верили и не верили. Да и мы сами, получив извещение о гибели отца, долгое время еще верили в чудо, ждали его возвращения с фронта. Даже спустя много лет после окончания войны. А моя мать ждет его и до сих пор…
И вот теперь не по рассказам, чем-то напоминавшим красивые легенды, я, как говорится, вплотную встретился с таким случаем, который глубоко взволновал меня.
Но могут спросить, а как же теперь быть с документами военного архива? Верить им или не верить? Ведь о гибели Константина Волкова было послано извещение, и его фамилия значится в списке безвозвратных потерь 878-го стрелкового полка. Больше того, в Хорошках на братской могиле уже установлен памятник и на нем в числе тридцати двух воинов, погибших 25 июня 1944 года, указан и сержант Волков. Не является ли этот случай лишним подтверждением того, что не следует стремиться к точному установлению фамилий воинов, похороненных в безыменных братских могилах?
Конечно нет! Все, что удалось узнать о солдатах, сержантах и офицерах, погибших в Хорошках двадцать лет назад, а также о сержанте Константине Волкове, еще и еще раз подтверждает необходимость настойчивого, кропотливого поиска материалов о героях войны, терпеливой проверки имеющихся фактов. Работа эта большая и очень важная. Что может быть благороднее и радостнее шаг за шагом восстанавливать правду о войне, искать материалы о неизвестных, а порой и забытых героях! И документы военного архива всегда будут нам путеводной нитью в этом поиске, исходным материалом, который будет уточняться и дополняться в процессе поиска.
А если фамилия сержанта Волкова уже выбита на памятнике в Хорошках, то это беда небольшая — такую ошибку можно всегда исправить. И я думаю, что жители Хорошей сделают это с большой радостью.
Разве можно не радоваться тому, что человек, которого считали погибшим, живет на свете!
ПАМЯТЬ СЕРДЦА
Люди!
Покуда сердца
стучатся, —
Помните!
Какой
ценой
завоевано счастье, —
пожалуйста,
помните!
Я снова еду в Белоруссию, правда, не в свою деревню, а в Хорошки, на открытие памятника погибшим воинам. Вместе со мной едут Нина Михайловна Двужильная и ее сын Александр. Тот самый Сашуня, которому в каждом письме Юрия с фронта всегда отводилось несколько строчек. И написаны они были по-особому, крупными печатными буквами, чтобы сам смог прочитать.