Валентина Ивановна: «Сказать, что я полюбила его сразу, значит сказать неправду. Внешне он не выделялся среди других… Не сразу я поняла, что этот человек, если уж станет другом, то станет на всю жизнь. Но когда поняла… Много было у нас встреч, много разговоров по душам, долго мы приглядывались друг к другу, прежде чем, объяснившись в любви, приняли решение связать навсегда свои жизни и судьбы.
Как он сказал о своей любви? Очень просто. Не искал красивых слов, не мудрил…
«Любовь с первого взгляда — это прекрасно, — говорил Юра, — но еще прекраснее — любовь до последнего взгляда. А для такой любви мало одного сердечного влечения. Давай действовать по пословице: «Семь раз отмерь, один раз отрежь…» Он думал обо мне: не пожалею ли я, не спохвачусь, когда будет уже поздно передумывать…»
Юрий Алексеевич: «Все мне нравилось в ней: и характер, и небольшой рост, и полные света карие глаза, и косы, и маленький, чуть припудренный веснушками нос… Многое нас связывало с Валей. И любовь к книгам, и страсть к конькам, и увлечение театром. Бывало, как только получу увольнительную, сразу же бегу к Горячевым на улицу Чичерина, да еще частенько не один, а с товарищами. А там нас уже ждут. Как в родном доме чувствовал я себя в Валиной семье».
Однажды пришел на свидание хмурый, на Валины вопросы отвечал невпопад, было видно: хочет сказать что-то важное, но не решается.
— Что с тобой? — встревожилась Валя. — На тебе нет лица. Ты сам на себя не похож.
Юрий опустил глаза, дотронулся до руки, словно передавал ей токи своего настроения, вымолвил:
— Ты знаешь, Валюша, я решил оставить училище. Ты представляешь, еще два с половиной года. А ведь я уже взрослый. Даже более чем… У меня специальность. Пора помогать своим. А я все учусь, учусь… К чему? Для чего? Ну, буду летать. Конечно, я понимаю, мы — часовые неба. Я отстою свой пост честно. А меня сменят другие. Есть же просто срок службы…
Валя долго не находила слов, не знала, что сказать этому, такому теперь родному парню в серой шинели с голубыми погонами.
— Ты не прав, Юра, — выговорила наконец она, — что такое год — зима, лето, осень… Они-то промчатся быстро. Ты же все время шел к этой цели. Станешь офицером, и еще больше поможешь родителям. А мечта? Ты оглянись: для чего же было учиться летать? Если просишь совета, я против того, чтобы ты уходил из училища…
Проронившие эти слова губы озябли, посизовели, их бы сейчас отогреть поцелуем.
— Подумай, Юра.
Возвращенье в казарму — как будто бы вход в нее первый раз. Все заново. С новыми силами. Прошел слух: самых лучших отберут в отдельную группу и выпустят офицерами в 1957-м.
3 марта — это ли не подарок ко дню рождения — командир части перед строем на вечерней поверке зачитывает письмо, которое завтра будет отправлено в Гжатск, матери.
«Уважаемая Анна Тимофеевна!
В Международный женский день 8 марта командование части, где служит ваш сын Гагарин Юрий, поздравляет вас с всенародным праздником… Вы, Анна Тимофеевна, можете гордиться своим сыном. Он отлично овладевает воинской наукой, показывает образцы воинской дисциплины, активно участвует в общественной жизни подразделения.
Командование благодарит вас за воспитание сына, ставшего отличным воином, и желает вам счастья в жизни и успехов в труде».
Нетрудно вообразить, как, отворив калитку, почтальонша идет по уже тающей снежной тропке к порожкам терраски, а мать, завидев ее в окне, выбегает навстречу. Нетерпеливо распечатывает конверт, пробегает жадно по строчкам.
— Леша, ты послушай, что пишут о Юре.
Отец степенно засмаливает цигарку, откашлявшись, говорит:
— А ты как думала? Гагарины не ходили в последних.
И мать еще и еще перечитывает письмо, пахнущее оренбургским снегом.
«Мама, я целую руки твои…»
Но уже веет весной, ветер лижет наждачный наст, наступает пора полетов. Оренбургская степь — как небо, а небо — как степь, зазвенели рулады двигателей, знакомая ровная песня мотора, трава, прибитая ветром винта, как река, как поток, уходит из-под крыла, и вот уже невидимая, но прочная опора воздуха…
Глаза твои — не твои, а словно бы птичьи. «Соколиные должны быть глаза», — наставляет инструктор. Он прав. В полете главное — глазомер. А сейчас на посадку. Надо строго выдерживать высоту, почувствовать, как гасится скорость. Когда она дойдет до критической, самолет начнет парашютировать. Поймать, поймать этот момент, ощутить его движение, всем телом, плечами, слитыми с крыльями, вот сейчас рулями поднять нос повыше, и самолет по касательной встретится с полосой…
— Отлично, Гагарин, у вас вырабатывается собственный почерк.
— Служу Советскому Союзу!.. — И совсем уж по-свойски: — Спасибо на добром слове.
Юрий знает, что похвала не заслужена, приземление произвел неудачно, с высоким профилем. Весь вечер и после отбоя он будет анализировать эту ошибку, разбирать свои действия в воздухе, а завтра снова гонять тренажер.
Крылья крепнут в полете. До чего ж солона ты, купель оренбургского неба. Да и на земле нелегко, все достается упорством. Конспекты, учебники, формулы, схемы… Кто-то из преподавателей вывел простой афоризм: «По конспекту можно определить кардиограмму будущего полета».
В августе Юрия назначают помощником командира взвода. Три золотистые лычки обвили его погоны. Он впереди строя, хоть и пониже других курсантов. Он командир, как говорится, пока еще младший, но от сержанта до генерала всего один шаг. Как говорит поговорка? «Тот не солдат, кто не носит в ранце маршальский жезл». Юрий все так же прост в обращении с товарищами, и все же… В нем чуть-чуть побольше упрямства, выдержки, воли, собранности. Встает раньше всех, позже ложится. Надо быть примером во всем — от начищенной пуговицы до отличного выступления на семинаре. И отвечать не за себя одного, а за всех, за каждого в доверенном взводе.
По итогам учебно-летной практики его награждают почетной грамотой. Общий налет на Як-18 103 часа 05 минут. Да плюс еще 42 часа 23 минуты — саратовских, аэроклубных… Больше шести суток в небе! Стало быть, он имеет все основания считать себя летчиком?
Валя права — время бежит, как земля под шасси взлетающего самолета. Вот и осень подпалила листву на деревьях, воздух звонок, прохладно чист, и гулок шаг взвода по мостовой. Училище готовится к параду, без устали маршами гремит оркестр. Впереди, покачиваясь, рдеет знамя, — оно дирижирует строем, равнение на него, и без команды рвется душа запевать.
Ноябрьским праздничным утром шеренги как будто слитые. Главная площадь города. Многоцветье толпы. Оренбургское летное училище выходит к параду.
— Шагом марш!
Единым движением равненье направо, и взглядом сначала к трибуне, потом ищуще в гущу толпы. Где-то здесь Валя в своем белом пуховом… Но сколько таких же платков… Все сливается — снега, снега метельно летят мимо строя… Валя! Ну конечно, она! Тоже узнала, выхватила карими вишенками из шеренги, что-то крикнула, помахала рукой. И уже не слышно оркестра. Только одна она, Валя, в этом ликующем море.
Так получилось, что прямо с парада поехал Юрий в свой первый курсантский отпуск. Здравствуй, Гжатск! Здравствуй, река! Знакомые ивы в наряде из инея, по заснеженному льду — неразгаданными письменами — птичьи следы. Дома — дух печеной картошки из печки, кружка теплого молока — вкуснее нет ничего на свете.
— Ну-ка, отец, давай рубанок, стамеску, тряхнем стариной…
Мать перебирает картошку в подполе, нырнул туда, в приятную затхлость забытого: «Давай помогу…» —
«Юраша, а помнишь тошнотики?» — «Ну как же не помнить. Не будет, мама, теперь никаких тошнотиков».
А утром назавтра — в школу, туда, на Советскую, дом 91.
— Елена Федоровна, здравствуйте, можно, посижу за своей партой?
И нет конца рассказам об оренбургском житье. Юра тот и не тот… Да нет, такой же, как был, балагур. Только вот гимнастерка с погонами да значки незнакомые на груди.
— Юра, это что же, твои награды?
— Не смотри, что на груди, а смотри, что впереди, — смеется Юрий в ответ. — Помните, как сказывал Теркин?
С первой попуткой в Клушино. Присыпанный снежком бугорок. Юрий долго стоит здесь над памятью детства, даже шапку снял с головы, спохватился — в самом деле не кладбище… Вон струятся живые дымки над крышами. И — к соседям, Беловым, в печное тепло: