Удивительно ли, что в калейдоскопе увиденного, пережитого за двадцать семь тогда еще длинных лет от первого шажка за дверь до ракетного байконурского грома, когда в глазах повернулся гигантский глобус в сверкающем звездами черном небе, он не забыл тесной, набитой ребятишками комнатки в деревенской школе, рук сестренки, подхвативших под мышки и водрузивших его на парту, и самого себя, пролепетавшего первый в жизни заученный стишок.
Но Зое надо ходить в школу. И вот небывалое и нежданное — учительница разрешила ему находиться в классе вместе с сестрой. И Юра, одни лишь вихры которого видны из-за парты, тише воды, ниже травы, робко, но потом все смелее заглядывает то в тетрадь сестренки, то на классную доску, где мелом выведены буквы.
Он выучился читать и складывать раньше, чем пошел в школу.
Видя, что братишка тянется за старшими, Зоя всеми силами старалась помочь. Она словно подталкивала: «Давай, Юраша, давай…» Вела за ручонку всюду, куда только можно. Уговорила, добилась, чтобы шестилетнего Юру послали с группой клушинских школьников на смотр художественной самодеятельности в Гжатск.
Но об этом лучше поведает Анна Тимофеевна.
«Уехали они на два дня. Сколько же впечатлений у мальчика было от этой поездки-праздника. И дорога на лошадях до города, и ночевка в Доме учителя, и большой торжественный концерт в Доме пионеров. Сопровождала Юру, конечно же, его главная наставница и друг Зоя. Ей, безусловно, тоже было все внове, но она, чувствуя себя старшей, уступала слово своему братишке, успехами которого гордилась, а восторгом любовалась. Она пересказывала его радость и удивление. Больше всего поразили мальчика машины. Их-то он увидел впервые. Повстречает полуторку или «эмку» и с восторгом кричит: «Это мамина! Это Валина! Это папина! А это моя!»
Брат Валентин — это уже совсем другой мир, мир мужского авторитета. Озорство, проделки, из-за которых весь вечер будет ворчать отец, пока мать деликатным увещеванием не уладит отношений той и другой стороны. Валя уже большой, почти взрослый, сильный — может удержать Юру на согнутой в локте руке, как на турнике.
За ним не угнаться на лыжах — только вихрится впереди снег, и сердечко в груди забилось, как птица, и дыхания нет. Куда ты, малыш, вон брат высоко на взгорке, оглянулся и, не дожидаясь, оттолкнулся палками, рванул под гору вниз. Тут уж совсем хоть плачь — даже глянуть и то страшновато. Снимать лыжи и позорно спускаться пешком? А Валя все с той же подначкой машет: «Давай-давай, Юраша, не трусь!» И зажмурившись — была не была, — тот скатывается по лыжне, прочерченной братом, да так, что ветер хлещет в лицо, и ноги не чуют лыж, пока со всего разгона не ткнется лицом в рассыпчатый жгучий снег. А брат уже тут, отряхивает, смеется, заглядывает в глаза: «Ну как, не расквасил нос?»
Через несколько дней дружки твои, погодки, Вовка Орловский и Ванька Зернов, не могут поверить. Но вот Юра с ними на горке и съезжает прямиком на трамплин, с которого не всякий-то парень прыгнет. Взлетает пригнувшись, как выучил Валя, затем выпрямляется и за несколько секунд паренья в свистящей в ушах высоте чует: падение неизбежно — и врезается лыжей в сугроб. Другая, слетев с ноги, катится далеко-далеко по насту. Но он победитель, и на него, карабкающегося наверх, с уважением смотрят Вовка и Ванька. А Юра спокойно, как ни в чем не бывало, кладет перед ними трофей — лыжу, сломанную пополам.
Дома мать вздохнет, головой покачает и примется штопать пальтишко, Зоя прыснет смешком над школьной тетрадкой, Валентин промолчит виновато — всем понятно: его наука, а отец, пожурив для порядка, найдет тесину, возьмется вытесывать новую лыжу.
Все-таки это прекрасно — иметь старшего брата. Юре еще только шесть, а брату уже целых шестнадцать — жених! У него свои, взрослые тайны. Вчера заговорился у колодца с девчонкой-соседкой. О чем они перешептывались, отчего она так зарделась, что стала похожа на алую мальву, что растет под окошком избы? И тюкает клювиком в сердце мальчишечья ревность: «Валь, мы сегодня вечером будем играть в лапту?» Отмолчался, отнекался брат. А лапта без него не лапта.
Но какая же радость, когда в какой-нибудь проделке Валентин становился почти что сверстником!
Каурая, смирная лошадь пасется на росистом лугу. «Покатаемся?» — озорно подмигивает Валентин. Ловко, привычно распутывает коня. Веревка вместо уздечки. Подхватил Юру, подсадил чуть пониже загривка. И екнуло сердце мальчонки — он на лошади!
Валентин усмехается: «Красный кавалерист!» Берется за хворостину, что есть силы хлещет по чуткому лошадиному боку. «Юрка, держись за гриву!»
Лошадь в рысь и тут же в галоп. И невозможно удержаться за черные жесткие космы. И голос брата еле слышен вдали: «Не падать!» А как не падать? Съехал на гриву, на шею… И на всем скаку сваливается с боевого коня красный кавалерист, катится кубарем в траву, лицом в полевые ромашки.
«Ты бы ногами крепче держался. Зажал, как будто клещами», — учит устыдившийся брат. Но Юре не хочется поднимать головы, показывать слез. И только сквозь всхлипы: «Где конь? Еще подсади…»
Дома, узнав о новой проделке, отец ерошит мальчишке вихры: «Запомни, Юрка, за гриву не удержался, на хвосте далеко не уедешь». Наука?
Потом, вспоминая о своей педагогике клушинских лет, Валентин Алексеевич Гагарин, как старший, скажет: «Он рос упрямым парнем, наш Юра. И упрямство его порой принимало формы самые неожиданные… А вообще-то плакал Юра в детстве редко. Пожалуй, немного таких случаев могу я припомнить, да и они запали в память своей исключительностью…»
Будет братьям вспомнить о чем, когда после полета Юрия встретятся они за семейным праздничным столом. Не скрывая восхищения и гордости, залюбуется Валентин новенькими майорскими погонами своего когда-то худенького, но крепкого в плечах брата. Даже на военных регалиях проглянула дальняя жизнь: золотится пшеничное поле, голубеют просветами полоски цветущего льна. И удивленная память, никак не желающая свыкнуться с мыслью, что Юрка-братишка, клушинский житель, стал первым космонавтом, начнет искать в прошлом предназначения.
«Сидели за столом, — припомнил потом Валентин Алексеевич, — говорили о разном. Меня больше занимало все связанное с его полетом, а он вспоминал наше Клушино, наше детство.
— Ты не забыл планер? — вдруг спросил он с улыбкой.
— Конечно. Это же перед самой войной было.
— А я его часто вспоминаю…
Потом разговор перебросился на другое, о планере речи больше не было. А мне вот думается сейчас: не в те ли дни детского увлечения воздушными змеями и планером родилась в его душе страсть к небу?»
Возможно. Но это сказано Валентином через много лет.
Впрочем, была такая затея старшего брата, уступка младшему, настойчивым просьбам которого не в силах уже отказать. Валентин — главный конструктор. В журнале он нашел чертеж, который надо только чуть-чуть упростить, исходя из имеющихся под рукой материалов. В ход идут старые газеты. Крест-накрест и с угла на угол положены, приклеены планки. Зоя заодно с братьями — разыскала тайком от мамы суровых ниток — хватит до облаков.
Запускают при стечении огромной толпы ребятишек. Но больше всех переживает за братьев, конечно, Зоя. Один держит змея за углы, другой натягивает нить. Остается только подбросить! «Подкинь и отпускай!» — приказывает Валентин и отдает управляющую нить Юре. Бумажный парус рвется из рук…
Кто хоть раз испытал в детстве это необъяснимое чудо воспарения обычного газетного листа, тут же схваченного воздушным потоком, невидимым, но ощутимым по упруго натянутой нити, когда уже и катушка начинает вертеться веретеном, а бумажный квадратик все уменьшается в синеве и трепещет на невообразимой высоте, как нечто живое, которым ты управляешь до звона тугой струны, тот не может забыть этих минут слияния с небом.
Воздушный змей над деревней Клушино. Нитка, впившаяся в мальчишескую ладонь Гагарина Юры. Да, конечно же, вспоминая детство, братья искали те вешки, которые вели к двенадцатому апреля.
Планер! Удивительно, как в деревушке, меж высоких хлебов затерявшейся, оказалась модель планера? Деревянную птицу, поломанную и давно заброшенную, Валентин увидел на шкафу в пионерской комнате и, выпросив у вожатого, принес из школы домой.
Можно себе представить, как заблестели глаза у Юры. Самолет в их избе, почти настоящий. Не беда, что беспомощно повисло крыло, что корпус в дырах и трещинах. Он летал, значит, будет летать. И опять нет никому покоя: чинить, ремонтировать! И как можно скорей!