Юрий Гагарин утверждал, что хорошо помнит себя трехлетним мальчонкой.
«Память у меня хорошая. И я многое помню. Бывало, заберешься тайком на крышу, а перед тобой поля, бескрайние, как море, теплый ветер гонит по ржи золотистые волны. Поднимешь голову, а там чистая голубизна… Так бы и окунуться в эту красу и поплыть к горизонту, где сходятся земля и небо. А какие были березы! А сады! А речка, куда мы бегали купаться, где ловили пескарей! Бывало, примчишься с ребятами к маме на ферму, и она каждому нальет по кружке парного молока и отрежет по ломтю свежего ржаного хлеба. Вкуснота-то какая!»
Это чисто гагаринское. Потом будет выкрик сердца с космической высоты при виде голубого окоема планеты: «Красота-то какая!»
Но память оставляет не только пережитое, увиденное. Она впитывает и рассказанное взрослыми, да так глубоко, что после кажется, будто ты сам наблюдал себя как бы со стороны. Частенько вспоминали в гагаринской семье восторженный возглас Зои, семилетней еще сестренки, при виде только что внесенного в избу и распеленутого малыша: «Ой-ой, смотрите-ка! У него пальчики на ножках, как горошинки в стручке».
Приезжая на побывку в Гжатск, Юрий с серьезным видом поддакивал, что-де слышал все это своими ушами, только откликнуться не мог, не умел еще говорить. И не очень-то надолго ему удавалось удержать саморазоблачающую улыбку.
Рассветны годы с первых шажков, когда желтый цветок одуванчика представляется солнцем, когда прожитое остается волшебным сном, жизнью в другом измерении, как бы пребыванием на иной, покинутой навсегда планете.
У Юры острая, цепкая память, и, когда после возвращения о орбиты у него выпытывали подробности первых лет жизни, он, не задумываясь, вспомнил о Первомайском празднике в школе, куда его, трехлетнего мальчонку, брала с собой Зоя. Там, взобравшись на табурет, он продекламировал стихотворение, выученное не без помощи сестренки:
Села кошка на окошко, Замурлыкала во сне. Что тебе приснилось, кошка? Расскажи скорее мне…Анна Тимофеевна рассказывала, что эти стихи Юра читал очень забавно; «он даже в школу стал потом ходить вместе с Зоей. В деревенской школе правила помягче, да и учительница Анастасия Степановна Царькова нашу семью хорошо знала, потому и разрешила Юре находиться в классе».
«Села кошка на окошко…» Веселые глаза космонавта при упоминании об этом на мгновение отводились в сторону, приволакивались грустным и радостным одновременно.
Отчетливее, яснее была память родства, братства, сестринства, отчего так уютно в родном гнезде под родительской крышей, отчего не то что человека, — птицу тянет из далекого, по необходимости в чужие страны отлета. Вслед за весной они возвращаются торопливо, вроде бы беспорядочно, но на те же поля, в те же леса, на то самое дерево, на ту самую ветку, что приветственно занялась листочками над давно обжитой скворечней.
Юра подрастал под нежным вниманием старшего — на десять лет — брата Валентина и сестры Зои. В деревне, где забот невпроворот, Анна Тимофеевна, целыми днями пропадавшая на ферме, нянчила малыша только три месяца.
Отца и матери нет с утра до позднего вечера. Бабушка старенькая, ей бы самой впору помочь. Поэтому в семье верховодила Зоя. Даже Валентин, на что уж большой, и тот ей не смеет перечить.
Зоя, сестрица… Таких в деревнях называют «мамка», она как бы старшая няня при малых детях. Странно слышать сегодня, когда пожилые обращаются к родственнице: «Нянь… А ты помнишь, нянь…» Но сколько же в этом сокрытого, сердечного за детство благодарения! И колыбельная была: «Вырастешь велик, будешь в золоте ходить, нянюшек и мамушек в бархате водить».
Зоя взяла Юру на руки от совсем уже старенькой бабушки: «Сама за ним ходить буду!» И все лето нянчила, пеленки стирала, носила к матери на ферму, чтобы вовремя покормить. Она и в школу пошла только в октябре, опоздав на целый месяц, все хотела убедиться, что братишка окреп, растет бодренький и здоровый.
Детское братство-сестринство… Через два года в доме появится Бориска, и Юра сразу передвинется на целую ступеньку старшинства, перестав быть младшеньким. Но ранг «няни Зои» возвысится больше. С ней, еще девчонкой, советуется даже отец. О чем-то очень серьезном нет-нет да и перемолвится мать.
Удивительно ли, что в калейдоскопе увиденного, пережитого за двадцать семь тогда еще длинных лет от первого шажка за дверь до ракетного байконурского грома, когда в глазах повернулся гигантский глобус в сверкающем звездами черном небе, он не забыл тесной, набитой ребятишками комнатки в деревенской школе, рук сестренки, подхвативших под мышки и водрузивших его на парту, и самого себя, пролепетавшего первый в жизни заученный стишок.