Уцелевшие защитники отступили в Срединный город, но не успели перекрыть за собой Торговые ворота. Татары с ходу овладели и этой частью Владимира, начали грабить детинец, храмы и монастыри.
Главным хозяином на это время стало в городе пламя.
Засветились бледно навершия стен и вежей, где хранилось оружие.
Надколодезные затейливые навесы на резных столбах вспыхивали свечками, роняя огненные головни в темную глубину воды.
Разинув в крике огненный рот, промчался по улицам на коне живым факелом Петр Ослядюкович с горящей бородой и волосами.
Занялись крыши теремов и заборы.
Засыревшие деревья размахивали на ветру дымящимися метлами ветвей.
Растопив снег, горели даже мостовые на Торгу, поджигая полы одежд у пробегавших жителей.
Дымы выползали из церковных врат клубами и сизыми полосами.
Кони с пылающими гривами вырвались из конюшен и кружили стаями с неистовым ржанием.
Раздавались визги свиней, рыкающий мяв котов, собачий вой, покрываемый блеяньем коз и овец.
Овцы в паленых шубах бегали, как золотые, все в играющих огнях.
Чья-то корова, хвост стоймя, как зажженный пеньковый свитень, носилась скачью, мыча трубно.
Но не слыхать было голоса человеческа, ни стона, ни вскрика. Только из дыма и пламени соборов — пение молитв.
Когда осажились поливные узорчатые кирпичи великокняжеского дворца, княгини с детьми, а также бояре и челядь укрылись в каменном соборе Успенья Богородицы. Христина, Феодора, Агафья Всеволодовна были безучастны и отрешенны. Не заметили даже, что малый княжич и коня с собой во храм притащил.
— Язычники степные, я слыхал, боятся трогать Божьи дома, — уверял епископ Митрофан, однако велел всем принять ангельский образ — совершить отчуждение от мира для соединения с Христом.
Он постригал крестообразно волосы и совершал помазание святым миром, творя образ креста на челе, очесах, ноздрях, устах, ушах, а также персях, руках и ногах.
Постригать всех и напечатлевать печатью дара Духа Святого помогали ему священник и дьякон.
Все подходили для совершения таинства поочередно и вслед за дьяконом повторяли:
— Овца есмь словесного Твоего стада и к Тебе прибегаю, Пастырю доброму, взыщи мя, заблудшего, Боже, и помилуй мя.
Приняв схиму, все поднимались на хоры под купол. В огромной высоте диковинными цветами цвели фрески.
На них среди облаков плавали, порхали райские птицы с длинными хвостами и острыми крыльями, а пониже сидели пророки: Иаков, Авраам и Исаак. Авраам держал на коленях Младенца, и все были в венцах. Ангелы многовидны, испуская светозарный свет, тоже были в венцах и глядели скорбными очами с гневом и укором.
Собор весь блистал драгоценными камнями и жемчугом окладов. Амвон и трое входных дверей обиты были золотом и серебром. Паникадила и подсвечники переливались золотом и хрусталем.
Татары так жадно рвались в собор, что устроили в дверях свалку. Хватать начали все подряд, без разбору, набивали принесенные с собою чувалы. Сколько пограбили они, никто не считал, никто не упомнил. Ободрали и главную святыню собора — чудотворную икону Владимирской Богоматери, в оклад которой Андрей Боголюбский вковал двенадцать фунтов золота, не считая серебра, лалов, яхонтов, сапфиров и измарагдов.
Разграбив все подчистую, хищники обратили взоры наверх.
— Спускайтесь! — заорали они.
Сверху полетели в них камни, загодя припасенные княжескими слугами.
Татары не поленились — натаскали в собор заготовленные владимирцами на зиму, уложенные поленницами дрова и подожгли их.
Запахло разогревшимся олеем — льняным вареным маслом, коим растворяли краски. Взвыли огненным сквозняком окна и притворы. Дым густыми голубыми клубами взвивался к хорам. Закапал сладкий воск свечей, расплавленных жаром. Запотрескивало сухое, легкое дерево лестниц, ведущих на хоры. Дышать становилось все труднее. Огонь лизал и схватывал то, до чего не могли дотянуться татары.
Они все еще веселились, делали призывные срамные движения в сторону толпившихся на хорах страдальцев:
— Маладой сладкий девка, ходи сюда! Мы щедрый, мы подарок даст!
Они мочились на пол и хлестали в упоении медные плиты плетками. Они были удалые, здоровые, довольные.
Дым делался все горше и заполнил почти все подкупольное пространство. Сверху доносился кашель и сдавленный плач.
Вдруг раздался детский крик:
— Не надо! Не надо!
Внук Агафьи Всеволодовны вырвался из рук матери и швырнул вниз своего коня, чтобы угодить в стоящего там татарина.
Взрыв хохота встретил падение коня. Татарин схватил его, засунул промежду ног, зацокал языком, будто скачет.