Как сказал это ангел-хранитель, коромысло весов выровнялось, а чаша добра даже чуть ниже опустилась.
Мурин скрипнул от досады зубами и носом морщинистым зашевелил из стороны в сторону, явно не хотел сдаваться, ухмыльнулся премерзко, говоря:
— И чего ты напрасно хлопочешь, хранитель? Будто не ведаешь, сколько тяжких убийств совершил он одним только нынешним утром?
— Он защищал себя и свою землю, он сопротивлялся злу, — ответил ангел столь быстро, что мурин даже и не успел отяжелить чашу зла, попытался незаметно нажать на нее черным пальцем.
— А как же ваш евангелист Матфей? — подскочил невесть откуда взявшийся проворный бесенок. — Ведь сказано, что не надо сопротивляться злу! Если тебя ударяют в ланиту, сейчас обороти к обидчику другую, чтоб он и ее испробовал на кулак. Месть грехом почитать должно.
— Христос учил не бороться со злом злом же, как огонь не угашают огнем, но только водой.
— Возлюби ближнего, как самого себя, а он что? Он кровь проливал на Липице. Он не пособил рязанцам, — нагружал мурин чашу грехов, и она опустилась так низко, что теперь уж не сладить с духами зла ангелу-хранителю.
Так все лукавые решили и опять начали орать:
— Он наш! Он наш! — И уже приготовились подхватить погаными ручонками бедную душу, чтоб нести ее в тартарары и сделать адским узником.
Мурины радовались, ангел-хранитель горько плакал, не умея помочь.
Но тут раздался глас:
— Не время!
Тогда мурины начали реветь и стонать, а проворный бесенок заверещал так, будто ему прищемили хвост.
— Не время, княже! Надобно твоей душе вернуться в тело. — Это сказал епископ Симон в светоносной одежде, с солнечным нимбом вокруг седой головы. — Не печалься, скоро свидимся.
Все исчезли. В воздушной бездне он остался один и почувствовал нестерпимую боль в левой руке.
Пламя хлестало волнами от одной сосны к другой. Огонь разом обливал смолистую кору и перебегал по хвое, перекидывался к следующему дереву, оставляя за собой закоптелые стволы с обожженными кронами. Жар расходился над снежной поляной, он чувствовался даже и на далеком, в полпоприща расстоянии.
— Боже, Боже, пошто нас оставил еси? — услышал он чей-то вздох и очнулся.
— Вот почему так тепло, — с трудом выговорил пересохшими губами. — Погосты все горят?
Сивобородый человек, в котором Юрий Всеволодович узнал травника, склонился над ним:
— Не время еще, князь, тебе на тот свет уходить. Потерпи.
— Я владыку Симона видел, — прохрипел Юрий Всеволодович, — и муринов престрашных…
— Ну и ладно, ну и хорошо, — не удивился вовсе лекарь и помахал перед его лицом руками: — Ты дыши, дыши! Сейчас пройдет с тобой. — Он пошлепал его по щекам ладонями и потер ему крепко уши. — Шелом твой я снял, вот он, помят немного. Ты отдохни чуток. Попить хочешь? Нечего дать попить-то… А помощника моего — монашка убили, княже. Убили нелюди Божьего человека. Он ни меча, ни лука в руки не брал, совсем без оружия был, только мне подсоблял, где повязку наложить, где снадобье подать. Он бы сбегал нашел водицы-то.
— Снежку дай…
— Кровав он. А монашек у меня на руках скончался. Я его и похоронить не смог. Оттащил в сторонку, пускай покамест полежит. Боюсь только, место потом не найду. Замету бы какую поставить. Но у меня самого в голове все помутилось. Не видывал я еще столько трупия.
— А битва? Что битва? — Юрий Всеволодович вскочил было, но вскрикнул, схватился за руку и опять опустился на снег.
— Больно руке-то? — участливо спросил лекарь.
— Невтерпеж было. Сейчас вроде бы получше.
— Я прижег рану-то. Должно полегчать. Сейчас и вовсе полегчает. Дай-кось голову-то осмотрю. Я тебя и ворочать-то боялся, вдруг, думаю, раскроили главу-то княжеску… Из-под шелома кровь ливмя шла. А это что? А это ничо. Ссадина, даже не рана, а кровищу дала большую. Засыхает уже… Вот отчего так: иной раз развалят тело чуть ли не пополам, а крови мало, а быват, рана пустяковая, а хлещет из ее — страх! Удивляюсь я. — Он все ощупывал голову легкими пальцами, приподымал и отводил волосы. — A-а, вот она, опухоль горячая, кровяная, большая собака такая, шелом тебя спас… Ишь какую присадили сволочь. Вот ее-то мы снежком маленько успокоим, пускай снежок кровав, зато холодный. Не дергайся, я тихонько, а то вспухнет, как вторая голова будет, шелом не налезет.
От его успокоительного бормотания, осторожных, ласковых прикосновений хотелось закрыть глаза и не двигаться, но Юрий Всеволодович продолжал напряженно смотреть на лицо лекаря, на то, как шевелятся его свежие губы, и, слушая про опухоль, старался как-нибудь собраться с силами.