- А уж какой благой, бог с ним! - примолвила хозяйка, поправляя нагоревшую лучину.
- Молчи, баба, не твое дело.
- Вестимо, не мое, Пахомыч. А каково-то нашему соседу, Васьяну Степанычу? Поспрошай-ка у него.
- А что такое он сделал с вашим соседом? - спросил стрелец.
- А вот что, родимый. Сосед наш, убогий помещик, один сын у матери. Опомнясь боярин зазвал его к себе пображничать: что ж, батюшка?., для своей потехи зашил его в медвежью шкуру, да и ну травить собакою!
И, слышь ты, они, и барин и собака, так остервенились, что насилу водой разлили. Привезли его, сердечного, еле жива, а бедная-то барыня уж вопила, вопила!.. Легко ль! неделю головы не приподымал!
- Ах ты простоволосая! - сказал земский, - да кому ж и тешить боярина, как не этим мелкопоместным?
Ведь он их поит и кормит да уму-разуму научает. Вот хотя и ваш Васьян Степанович, давно ли кричал: "На что нам польского королевича!", а теперь небойсь не то заговорил!..
- Да, кормилец, правда. Он говорит, что все будет по-старому. Дай-то господь! Бывало, придет Юрьев день, заплатишь поборы, да и дело с концом: люб помещик - остался, не люб - пошел куда хошь.
- А вам бы только шататься да ничего не платить, - сказал стрелец.
- Как-ста бы не платить, - отвечал хозяин, - да тяга больно велика: поборы поборами, а там, как поедешь в дорогу: головщина, мыт, мостовщика...
- Вот то-то же, глупые головы, - прервал земский, - что вам убыли, если у вас старшими будут поляки? Да и где нам с ними возиться! Недаром в писании сказано: "Трудно прать против рожна". Что нам за дело, кто будет государствовать в Москве: русский ли царь, польский ли королевич? было бы нам легко.
Тут деревянная чаша, которая стояла на скамье в переднем углу, с громом полетела на пол. Все взоры обратились на молчаливого проезжего: глаза его сверкали, ужасная бледность покрывала лицо, губы дрожали; казалось, он хотел одним взглядом превратить в прах рыжего земского.
- Что с тобою, добрый человек? - сказал стрелец после минутного общего молчания.
Незнакомый как будто бы очнулся от сна: провел рукою по глазам, взглянул вокруг себя и прошептал глухим, отрывистым голосом:
- Тьфу, батюшки! Смотри, пожалуй! никак я вздремнул!
- И верно, тебе померещилось что ни есть страшное? - спросил купец.
- Да!., я видел и слышал сатану.
Купец перекрестился, работники его отодвинулись подалее от незнакомца, и все с каким-то ужасом и нетерпением ожидали продолжения разговора; но проезжий молчал, а купец, казалось, не смел продолжать своих вопросов. В эту минуту послышался на улице конский топот.
- Чу! - сказал хозяин, - никак еще проезжие!
Слышишь, жена, Жучка залаяла! Ступай посвети.
Ворота заскрипели, громкий незнакомый лай, на который Жучка отвечала робким ворчаньем, раздался на дворе, и через минуту Юрий вместе с Киршею вошли в избу.
III
- Хлеб да соль, добрые люди! - сказал Юрий, помолясь иконам.
- Милости просим! - отвечал хозяин.
- Ах, сердечный! - вскричала хозяйка, - смотри, как тебя занесло снегом! То-то, чай, назябся!
- А вот отогреемся, - сказал Кирша, помогая Юрию скинуть покрытый снегом охабень.
- Да это никак боярин, - шепнула хозяйка своему мужу.
Скинув верхнее платье, Юрий остался в малиновом, обшитом галунами полукафтанье; к шелковому кушаку привешена была польская сабля; а через плечо на серебряной цепочке висел длинный турецкий пистолет.
Остриженные в кружок темно-русые волосы казались почти черными от противоположности с белизною лица, цветущего юностью и здоровьем; отвага и добродушие блистали в больших голубых глазах его; а улыбка, с которою он повторил свое приветствие, подойдя к столу, выражала такое радушие, что все проезжие, не исключая рыжего земского, привстав, сказали в один голос: "Милости просим, господин честной, милости просим!" - и даже молчаливый незнакомец отодвинулся к окну и предложил ему занять почетное место под образами.
- Спасибо, добрый человек! - сказал Юрий. - Я больно прозяб и лягу отогреться на печь.
- Откуда твоя милость? - спросил купец..
- Из Москвы, хозяин.
- Из Москвы! А что, господин честной, точно ли правда, что там целовали греет королевытy Владиславу?
- Правда.
- Вот тебе и царствующий град! - вскричал стрелец. - Хороши москвичи! По мне бы уже лучше покориться Димитрию.
- Покориться? кому? - сказал земский. - Самозванцу?.. Тушинскому вору?..
- Добро, добро! называй его как хочешь, а все-таки он держится веры православной и не поляк; а этот королевич Владислав, этот еретик...
- Слушай, товарищ! - сказал Юрий с приметным неудовольствием, - я до ссор не охотник, так скажу наперед: думай что хочешь о польском королевиче, а вслух не говори.
- А почему бы так?
- А потому, что я сам целовал крест королевичу Владиславу и при себе не дам никому ругаться его именем.
Сожаление и досада изобразились на лице молчаливого проезжего. Он смотрел с каким-то грустным участием на Юрия, который, во всей красоте отвагой кипящего юноши, стоял, сложив спокойно руки, и гордым взглядом, казалось, вызывал смельчака, который решился бы ему противоречить. Стрелец, окинув взором все собрание и не замечая ни на одном лице охоты взять открыто его сторону, замолчал. Несколько минут никто не пытался возобновить разговора; наконец, земский, с видом величайшего унижения, спросил у Юрия:
- Скоро ли пресветлый королевич польский прибудет в свой царствующий град Москву?
- Его ожидают, - отвечал Юрий отрывисто.
- А что, ваша милость, чай, уж давным-давно и послы в Польшу отправлены?
- Нет, не в Польшу, - сказал громким голосом молчаливый незнакомец, - а под Смоленск, который разоряет и морит голодом король польский в то время, как в Москве целуют крест его сыну.
Юрий приметным образом смутился.
- Уж эти смоляне! - вскричал земский. - Поделом, ништо им! Буяны!.. Чем бы встретить батюшку, короля польского, с хлебом да с солью, они, разбойники, и в город его не пустили!
- Эх, господин земский! - возразил купец, - да ведь он пришел с войском и хотел Смоленском владеть, как своей отчиной.
- Так что ж? - продолжал земский. - Уж если мы покорились сыну, так отец волен брать что хочет. Не правда ли, ваша милость?
Лицо Юрия вспыхнуло от негодования.
- Нет, - сказал он, - мы не для того целовали крест польскому королевичу, чтоб иноплеменные, как стая коршунов, делили по себе и рвали на части святую Русь! Да у кого бы из православных поднялась рука и язык повернулся присягнуть иноверцу, если б он не обещал сохранить землю русскую в прежней ее славе и могуществе?