- Гей! хозяин! что у тебя здесь за челядь? Вон все отсюда!.. Эй; вы! оглохли, что ль? Вон, говорят вам!
Молчаливый проезжий приподнял голову и, взглянув хладнокровно на поляка, опустил ее опять на изголовье. Алексей и Кирша вскочили; последний, протирая глаза, глядел с приметным удивлением на пана, который, сбросив шубу, остался в одном кунтуше, опоясанном богатым кушаком.
Если б нужно было живописцу изобразить воплощенную - не гордость, которая, к несчастию, бывает иногда пороком людей великих, но глупую спесь - неотъемлемую принадлежность душ мелких и ничтожных, - то, списав самый верный портрет с этого проезжего, он достиг бы совершенно своей цели. Представьте себе четвероугольное туловище, которое едва могло держаться в равновесии на двух коротких и кривых ногах; величественно закинутую назад голову в превысокой косматой шапке, широкое, багровое лицо; огромные, оловянного цвета, круглые глаза; вздернутый нос, похожий на луковицу, и бесконечные усы, которые не опускались книзу и не подымались вверх, но в прямом, горизонтальном направлении, казалось, защищали надутые щеки, разрумяненные природою и частым употреблением горелки. Спесь, чванство и глупость, как в чистом зеркале, отражались в каждой черте лица его, в каждом движении и даже в самом голосе, который, переходя беспрестанно из охриплого баса в сиповатый дишкант, изображал попеременно то надменную волю знаменитого вельможи, уверенного в безусловном повиновении, то неукротимый гнев грозного повелителя, коего приказания не исполняются с должной покорностью.
Меж тем как этот проезжий отдавал казакам какието приказания на польском языке, Кирша не переставал на него смотреть. На лице запорожца изображались попеременно совершенно противоположные чувства: сначала, казалось, он удивился и, смотря на странную фигуру поляка, старался что-то припомнить; потом презрение изобразилось в глазах его. Через минуту они заблистали веселостью и почти в то же время, при встрече с гордым взглядом поляка, изъявляли глубочайшую покорность, которую, однако ж, трудно было согласить с насмешливой улыбкою, едва заметною, но не менее того выразительною.
- Ну, что ж вы стали? - сказал пан грозным басом, оборотясь снова к Алексею и Кирше. - Иль не слышали?.. Вон отсюда!
Повелительный голос поляка представлял такую странную противоположность с наружностию, которая возбуждала чувство, совершенно противное страху, что Алексей, не думая повиноваться, стоял как вкопанный, глядел во все глаза на пана и кусал губы, чтоб не лопнуть со смеху.
- Цо то есть! - завизжал дишкантом поляк. - Ах вы москали! да знаете ли, кто я?
- Не гневайся, ясновельможный пан! - сказал с низким поклоном Кирша, мы спросонья-не рассмотрели твоей милости. Дозволь нам хоть в уголку остаться. Вот лишь рассветет, так мы и в дорогу.
- А это что за неуч растянулся на скамье? - продолжал пан, взглянув на молчаливого прохожего. - Гей ты, олух!
Незнакомый приподнялся, но, вместо того чтобы встать, сел на скамью и спросил хладнокровно у поляка: чего он требует?
- Пошел вон из избы!
- Мне и здесь хорошо.
- И ты еще смеешь рассуждать! Вон, говорят тебе!
- - Слушай, поляк, - сказал незнакомый твердым голосом, - постоялый двор не для тебя одного выстроен; а если тебе тесно, так убирайся сам отсюда.
- Цо то есть? - заревел поляк. - Почекай, москаль, почекай [Подожди, москаль, подожди (пол.).]. Гей, хлопцы! вытолкайте вон этого грубияна.
- Вытолкать? меня?.. Попытайтесь! - отвечал незнакомый, приподымаясь медленно со скамьи. - Ну, что ж вы стали, молодцы? - продолжал он, обращаясь к казакам, которые, не смея тронуться с места, глядели с изумлением на колоссальные формы проезжего. - Что, ребята, видно - я не по вас?
- Рубите этого разбойника! - закричал поляк, пятясь к дверям. - Рубите в мою голову!
- Нет, господа честные, прошу у меня не буянить, - сказал хозяин. - А ты, добрый человек, никак забыл, что хотел чем свет ехать? Слышишь, вторые петухи поют?
- И впрямь пора запрягать, - сказал торопливо проезжий и, не обращая никакого внимания на поляка и казаков, вышел вон из избы.
- Ага! догадался! - сказал поляк, садясь в передний угол. - Счастлив ты, что унес ноги, а не то бы я с тобою переведался. Hex их вшисци дьябли везмо! [Ну их к дьяволу! (пол.)] Какие здесь буяны! Видно, не были еще в переделе у пана Лисовского.
- Пана Лисовского? - повторил Кирша. - А ваша милость его знает?
- Как не знать! - отвечал поляк, погладив с важностью свои усы. - Мы с ним приятели: побратались на ратном поле, вместе били москалей...
- И, верно, под Троицким монастырем? - прервал запорожец.
Поляк поглядел пристально на Киршу и, поправя свою шапку, продолжал важным голосом:
- Да, да! под Троицким монастырем, из которого москали не смели днем и носу показывать.
- Прошу не погневаться, - возразил Кирша, - я сам служил в войске гетмана Сапеги, который стоял под Троицею, и, помнится, русские колотили нас порядком; бывало, как случится: то днем, то ночью. Вот, например, помнишь, ясновельможный пан, как однажды поутру, на монастырском капустном огороде?.. Что это ваша милость изволит вертеться? Иль неловко сидеть?
- Ничего, ничего... - отвечал поляк, стараясь скрыть свое смущение.
- Как теперь гляжу, - продолжал Кирша, - на этом огороде лихая была схватка, и пан Лисовский один за десятерых работал.
- Да, да, - прервал поляк, - он дрался как черт!
Я смело это могу говорить потому, что не отставал от него пи на минуту.
- Так поэтому, ясновельможный, ты был свидетелем, как он наткнулся на одного молодца, который во время драки, словно заяц, притаился между гряд, и как пан Лисовский отпотчевал этого труса нагайкою?
Оловянные глаза поляка завертелись во все стороны, а багровый иос засверкал, как уголь.
- Как нагайкой? - вскричал он. - Кого нагайкой?..
Это вздор!.. Этого никогда не было!
- Помилуй, как не было! - продолжал Кирша. - Да об этом гзсе войско Сапеги знает. Этот трусишка служил в оегимепте Лисовского товарищем и, помнится, прозывался... да, точно так... паном Копычинским.
- Неправда, не верьте ему! - закричал поляк, обращаясь к казакам. - Это клевета!.. Копычинского не только Лисовский, но и сам черт не смел бы ударить нагайкою: он никого не боится!