Потянулись томительные, непонятные полуголодные дни. Не хватало всего, подчас даже воды. Нечем было поить коней, и бедные животные лизали ночную росу. Нечем было мыться, и все медленно зарастали грязью. К недальному Дону их не пускали. На базар не пускали тоже. Миньбулат приезжал веселый, сытый, лоснящийся, садился на подушки, качал головой, говорил, нарочито коверкая русскую речь: – Ай, ай! Нехорошо, коназ! Твоя моя гонял на Москве, нехорошо! Моя господина тобой недоволна весьма! Не хочет давать тебе зрить свое лицо! Ай, ай! – Татарин явно дурил князя. И не помогали тут ни дары, ни подкупы. Людей Юрия не выпускали. А Миньбулат шел и еще далее, единожды доведя Юрия до гнева и выслушав его отповедь, как-то хищно исказился ликом, глаза зажглись веселым огнем – этого ждал, этого добивался. Выбираясь из шатра, бросил, не оборачиваясь: – Пора тебя, князь, в колодки сажать! – И глянул через плечо – что-то ответит ему Юрий? Но вместо Юрия вышел из шатра боярин Борис Галицкий, стоял вольно, положив руку на рукоять сабли, молчал. И татарин, когда глянул в эти светлые, почти без выражения, как бы пустые и вместе с тем сумасшедшие глаза боярина, с чего-то дернулся, обрываясь, неловко полез на коня – показалось на мгновение, что боярин так же вот, молча глядя на него и сквозь него, вырвет саблю и рубанет вдоль, отделяя голову и руку от тела. Утвердился в седле, отыскал стремя (боярин все также стоял недвижно, и рука лежала на рукояти сабли). Взмахнув плетью, с места тронул в опор и за ним, горяча коней, поскакала вся его дружина. Нукер, обгоняя князя, ощеря зубы, кивком головы показал назад – рубить? Но Миньбулат с бешенством отверг молчаливую просьбу. Изрубить русских в куски можно было, но что тогда скажет, как решит непредсказуемый Улу-Мухаммед? Не отправится ли и Миньбулатова голова вослед Юрьевой?
Вечером князь вызвал своих киличеев, те пожимали плечами, разводили руками, мол, ничего содеять нельзя! Одно узнал Юрий, что Ширин Тегиня нынче в Орде. Это сильно меняло дело, но как предупредить Тегиню, не ставя в известность Миньбулата? Отпустив киличеев, ни на одного из которых он не мог положиться полностью, князь задумался. Вспомнил, велел позвать старого ратника из тех, с кем беседовал на корабле: – Услюма? Да, Услюма.
Старик явился немедля.
– Как Сидор?
– С Божьей помощью уже и встает!
– Сумеешь незаметно уйти отсель? – спросил Юрий, спрямляя разговор. – Надобно весть подать великому князю Тегине Ширинскому.
– Грамоту? Без грамоты не поверят мне.
– А найдут?
– В шапку зашью!
– Дак проползешь?
– Проползти-то можно, почто не проползти! – раздумчиво молвил Услюм. – А токмо как в торгу ихнем да без коня? (Видно, сам прикидывал не раз, как миновать Миньбулатов дозор.) Иное скажу. У их на рынок, на базар, по-ихнему, ездят кажен день, почитай, дак и тово, робята говаривали не раз того, другого привезти, мол? А тут, у дяди нашего покойного, друг был в Орде, Керим, дак коли выпроситься мне ето-во Керима позреть. Ну, рубль там серебра, конечно… Я уже балакал с ими! Намекал! Сам, говорю, не воин, мол, я, не кметь! Из кухонной прислуги, поваром служу, и так, мол, робяты оголодали, дак хошь баранинки привезти!
Юрий возликовал в душе – все продумал умный мужик!
– И как ты?
– Да как, с ими и поеду! А уж до етова Керима доберусь, там авось подскажут.
Получивши княжую грамоту и зашив ее в самое нутро шапки так, чтобы и обминая пальцами, не вдруг было понять, что за твердым околышем круглого колпака что-то есть, Услюм принялся точить нож. Наточил на славу. Ни сабли, ни топора, ни кистеня взять с собой не дадут, а нож – кто ходит тут без ножа на поясе!
В назначенный день чуть не сорвалось все, примчался взбешенный Миньбулат. Орал на князя, вновь угрожал колодками, посадил у княжьего шатра своих нукеров, но грамота уже была у Услюма, и когда сердитый татарин отбыл и ханские ратные привычно устремились на рынок, поехал с ними Услюм. Нарочито сгорбленный, зело старый с виду и совсем безопасный – старик и старик! Купленного в торгу барана уговорил ратных увезти с собою в русский стан и сам же попросил татар помочь ему с поисками юрты Керима:
– Сотником был у вас! Коли не убили али «черная» не унесла!
Дул холодный порывистый ветер, пыль больно секла лицо, высокие мертвые травы шуршали на ветру. Долго плутали в степи среди раскиданных бедных юрт, долго выспрашивали. Наконец уже к вечеру что-то забрезжило; татары, спутники Услюма, убедясь, что русич неложно ищет бедного родича своего, махнув рукой, распрощались с ним. Им ведено было возвращаться не стряпая.
– Вроде бы в тех вон юртах! – напутствовал его при расставании один из татар. – Бедняки тут, черная кость. Коли б твой Керим был по-прежнему сотником… А так не ведаю! Ну, да ты по-нашему понимаешь, там вон расспроси еще!
Уехали. Отвязались. Услюм еще помыслил было тотчас поворотить и искать Ширин Тегиню, великого князя Крымского, но следовало закончить поиски, да и… Мало ли, може, следят за мной?!
В указанных кибитках все не знали ничего. Но вдруг одна старуха вспомнила: – Херим? Сотник? У которого еще дочка за русского вышла, на Москву увез, опосле приезжали как-то на погляд, с сыном уже? Дак он помер уже верно год никак! Они бы и все померли не от черной хвори, так от голоду, да вишь, младшую дочь за богатея взяли, второй, не то третьей женой. – Четвертой! – перебила вторая, подошедшая к разговору женка. – Четвертой женой у торговца (она назвала имя), вишь, помогают, не дают пропасть! А живут? Живут своей юртой! Старуха-то уперлась, звали ее, дак бает, там ее и за людина не станут считать! Так и живет, кто что подаст! Во-о-он там! Поедешь той балочкой, там весь народ собравши. Вопроси токмо не Керима, а женку его!
Услюм запомнил имя и поскакал. Нужную ему не юрту даже, а какой-то полог на вешалах, вроде малой палатки, сбоку которой сиротливо жались десятка два тощих овец, нашел он уже к ночи. И когда вопросил и когда влезал в тесное жилье, не увидал сразу впотьмах гостя, что вольно сидел на кошме, скрестивши ноги, ел то, что старуха со слезящимися глазами и трясущейся головой ему подавала. Еда была – козий сыр, сухая лепешка, невесть как и откуда достанная чашка кислого овечьего молока. Гость обернулся, и Услюм ахнул – перед ним сидел татарчонок Филимон. В мозгу молнией пронеслось – погиб! Доложит тотчас князю Василию, а тот Миньбулату. Пропал! И Филимон, не сразу узнавший Услюма, а потом широко улыбнувшийся, вдруг застыл, замер, улыбка замерла у него на лице. Тоже понял, что видит перед собой одного из людей князя Юрия.
Услюм нашелся первым:
– Ну, здравствуй, Филимон! Вишь, и я тут! А ты не бабушку ли свою встретил?
Филя вдруг как-то исказился лицом, неотрывно глядя в бородатый лик Услюма, думая о том, что должен непременно скакать к Всеволожскому, долагать… и полонить родича своего? И заплакал. Смотрел на Услюма, уродуя губы, и плакал, слезы лились у него по лицу, по первой, еще мягкой пушистой бородке, падали на кошму. И Услюм содеял то, что ему подсказало сердце: обнял Филимона и прижал его голову к своей груди, вопросивши тихо по-русски:
– Про батька-то с маткою рассказал?
Тот молча утвердительно потряс головой, молвил, справляясь со слезами:
– Рассказал! В первый же наезд! Я здесь уже не раз был. – Прибавил: – Бабушку жалко! Старая она! Никуда не хочет – предлагал на Русь забрать с собою. Нет, говорит, дочерь у меня тут! Все одно – скоро, мол, умру! Будет кому глаза закрыть.
Помолчали. Старуха налила кислого молока в треснутую глиняную чашку, перевязанную кожаным ремешком, подала новому гостю.
Услюм отпил, чтобы не обидеть хозяйку. Подумав, предложил Филимону:
– Выйдем-ка, потолкуем.
Они стояли, обнявшись, поеживаясь от холода в ночи (закат догорел уже за краем земли). Услюм осторожно втолковывал троюродному брату:
– Понимаешь, не в князьях дело! Ихний спор все одно хан будет решать! Мужики голодают – вот что худо! Истаяли все. Я пока барана куплял в торгу, а там плов варили аль што, дан от запаха голова закружилась, вот те крест! Ребят жалко! А Миньбулата ты знашь!