Скорее бы к месту, хоть какому-нибудь!
Еще не слышен гул зимнего моря. Еще не встали перед очами ощетиненные лесом, увенчанные генуэзскими башнями, изъеденные морем скалы. Еще не заворожил очи русичей пенный прибой вечно колеблемой стихии, но все это будет, и скоро! Русичи, раз пришедшие в Крым, будут стремиться сюда снова и снова, это неизбежно, и неизбежны будут победы суворовских чудо-богатырей в необозримом, непредставимом пока еще далеке грядущих времен! Русский Крым! Да станет ли он когда-нибудь русским? И ежели станет, и ежели русичи его потеряют вновь, не станет ли это началом конца великой державы, размахнувшейся уже к восемнадцатому столетию на одну шестую часть обитаемой земли?..
Чадил кизяк. Варилась шурпа. Услюм, довезший-таки раненого Сидора до Солхата, колдовал над его раною, не морщась от гнилого запаха, промывал какой-то пахучей (посоветовали татары) местной травой, шептал заговоры пополам с молитвами. Так далеко был дом! Родные избы, где сейчас бабы прядут при лучине, собравшись у железного кованого светца, где уже по глубокому снегу, проминая путь, ездят в лес за дровами и на дальние делянки за сеном где бабы долбят лед в проруби, добираясь до воды, где морозное искристое солнце порою, выглянув из-за полога зимних сиреневых облаков, золотит снега.
Тут тоже недавно была метель, и странно было зреть южные дерева, в коих еще там и сям уцелел золотой плод, сосогнувшиеся под шапками густого белого снега, впрочем, скоро обтаявшего и стекшего с непривычных к нему ветвей. Услюм, покряхтывая (годы!), подымается с колен, вылазит из шатра. Давеча удалось побывать в людной Кафе, полюбоваться на фряжские корабли, на мачты, на голенастых, смешно и кургузо одетых генуэзцев, осанистых, в почти русском платье венецианцев и вездесущих армян, на кишение торгового мола, на греков, завернувшихся в свои шерстяные хламиды, удалось послушать и русичей, сказывающих чудеса про уже недальний отсюдова Царьград, столицу православного мира. (И с невольною завистью подумалось о Симеоне, которому удалось побывать и повидать те башни, то разноплеменное многолюдство и дивную, как все говорят, цареградскую Софию.)
Ему, Услюму, никогда не узреть той сказочной красоты! Хотя и то сказать – будет о чем в старости сказывать зимними вечерами очарованным внукам!
Он выходит из шатра, оглядывает пыльные улицы в кизяках, глиняные дувалы, женок в портках, хлопочущих по хозяйству, многих – русских, не закрывающих лиц чадрой (кое с кем из них уже познакомились молодые ушлые дружинники). Оглядывает кудрявые дерева, так и не скинувшие до конца листву, овечьи и скотинные загоны. Князь вроде бы надумал с ихним князем ехать в Солдайю, к фряжскому набольшему, как его консул, кажется? Али подеста[22]? И не выговоришь враз! Вот бы напроситься с им вместе!
– Эй, Услюм! Перекинемся в кости со скуки! – окликают. Играть охоты нет и никогда не было, но чтоб не обидеть соратников, он говорит, что занят, зван за делом.
– За каким таким делом? – не отстает зазывала.
– Не ведаю! – коротко отвечает Услюм.
– Да ты плюнь! – взрываются теперь уже несколько голосов. – Каки-таки дела? Сидим, как караси на кукане! Не знаем, весной-то выберемся отсель али нет! Иди к нам, давай!
Но Услюм молча вертит головой, сплевывает.
– Мне, старому, иная честь! Иново и не простят, скажут, голову сединой обнесло, дак должен понимать! Прощевайте, мужики! – добавляет и идет – невесть куда, лишь бы отвязаться от настырных приятелей. Видал! Иной мунгальским обычаем, все продув, и ухо дает себе отрезать! Нет уж! Не на того напали. Скоро, впрочем, гнев его проходит. Он идет на рынок, присматривается, приценяется (денег все одно нет ни у которого из них, и татары это поняли давно). Ему и не навязывают товар, только поглядят – да иногда, услышав из его уст татарскую речь, кто угостит яблоком ли, грушей али пыльною кистью винограда. И все-таки славно вот так пройтись по восточному базару! Оглядеть груды арбузов и дынь, истекающую соком хурму, крупный поздний виноград, пестрые ковры и кошмы, скорняцкий товар, местную железную коваль (русская – лучше, и это радует!). А в поездку ко фрягам в Солдайю боярин обещал его взять! Там тоже будут эти открытые с исподу генуэзские башни и ихний Кремник на самой вершине горы, почитай, над пропастью! И как там сейчас, когда дуют холодные ветра, трудно даже представить! Кто был, бают: по самой кромке скалы, по самому острию ход-то ихний наверх, как и взгромоздили такое!
Находившись, продрогнув, он поворачивает в русский стан, нырнув, хоть и в дымное, шумное, но в тепло. Сидко уже поправляется и скоро сможет сесть на коня. Победил бы князь в ханском споре! Тегиня обещал, бают, что победит! А там – как знать! Ужо-тко в такую даль забрались, дак и ворочать на Русь с битым носом невместно! Женки, и те засмеют!
Длится короткая и какая-то нелепая (то дождь, то снег) крымская зима. Колеблются весы истории. Что ныне происходит в Орде у хана? Того Услюм не ведает, не ведает, верно, и сам князь Юрий. Не ведает того – и это самое худое – и сам Ширин Тегиня, слишком, как прояснело впоследствии, положившийся на свою власть в Орде. А в Литве – рать и Сейдид-Ахмет собирает силы, а Улу-Мухаммед… Что думает Улу-Мухаммед?
Поехали вчетвером. Князь Юрий со своим боярином и двое кметей: угрюмый могутный Селиван, преданный князю «до живота», и Услюм, которого переполняла радость, и лишь одно опасение было: пустят ли их, простых ратников, фряги в свою крепость? Пустили! И вот они идут гуськом, друг за другом. Впереди и сзади – фряги – не поймешь, то ли сопровождающие, то ли охрана (а чего охранять? Оружие так и так оставили внизу!). Справа стена с зубцами, меж которыми открывается лежащий в изножии крепости смутный и разноплеменный торговый город. Слева в туманном золотистом мареве все полнее раскрывается бескрайняя ширь воды – Русское море! Крохотные вдали, почти недвижные, паруса торговых судов. Пристань – в низу горы, а мощеная плитами или же попросту выбитая в камне дорога ведет все выше, выше. И вот перед ними – не то крепость, не то боевая башня, не то дворец. (Двойные фряжеские окна только и говорили о том, что это все-таки не крепость, а дворец.)
Князю Юрию, которому надо было уладить постоянный спор о торговле северными мехами (фряжский приказчик в Галиче, утаивая дань, каждый раз ссылался то на кафинского консула, то на подеста), сейчас открывалась благая возможность выяснить все на месте, пригрозив передать меховой торг в руки веницейских фрягов из Таны.
Селиван с Услюмом остались на дворе, впрочем, им погодя вынесли хлеб, виноградное вино и по куску жареного мяса.
– Ну и за то спасибо! – высказал Услюм, а Селиван, мрачно промолчав и доевши угощение, подошел к краю скалы, сплюнул, глянув в безмерную даль, пробурчал: – Ить, забрались! Боятся, видать, татарского царя!
Услюм ему ничего не ответил, стоял и смотрел на море, горестно понимая, что уже стар, а не то бы, махнувши рукою на все, пуститься по этой сизо-серой зыби куда-то туда, в земли незнаемые! Царский город, а за ним Афон, а в другую-то сторону – Святая земля, а еще дальше Италия, земля фрягов, а где-то еще есть земля, что черные люди живут. И одноглазые, и с пиком на животе, и с песьими головами – всякого чуда хватает в дальних-то землях!
Стоял, глядел, пока вдруг не закружило от страшной высоты голову, – тогда лишь отошел от обрыва. Степь он видел. Теперь увидел море. Что ему та степь? И море на что? А тянет! Вскользь помыслил – как-то там домашние? Хватит ли на год сена? Напомнилось и прошло. И снова ширь, простор и эта высота на острие утеса. Как и таскали камни-то для крепости ихней! Поди уж, не сами. Холопов заставляли каких, може, и наших русичей. Подумалось так, и враз стало скучливо, и крепость фряжская разонравилась совсем, и обида набежала – вон, вынесли, как собакам, по куску! Но и это прошло, где-то внизу волны били о камень гор – били веками, тысячами лет! И тысячи тысяч лет играло тут это море, перед которым каждый людин – словно случайная мошка: пришел – ушел и скрылся в пучине времен.
22
Подеста – во многих итальянских городах XII–XVI вв. глава исполнительной и судебной власти.