Вскоре двор покинули: сперва всадник в кольчатом бахтерце поверх теплого полукафтанья, затем — карета с занавешенными оконцами. Первый — должно быть посол — отправился с охраной в златоверхий терем. Вторая — неизвестно кто — без конного сопровождения покатила в собор, к Пречистой, где совершалась обедня.
Нищие на паперти видели, как из возка с помощью служанок сошла старуха в шубе-бармихе и, осенившись крестом, скрылась в храме. Тут же поползли слухи, что с литовским вельможей прибыла на Русь его родная сестра, чего никогда и нигде не водилось. Вящие жены сидели по своим иноземным замкам, когда мужья правили посольство. А тут — сестра! Кто-то со знанием дела назвал ее чуть ли не московлянкой, ну ясно, не коренной, а когда-то здесь жившей, изрядно говорящей по-русски. Его оспаривали с пеной у рта. Однако спорщики посрамились, едва кончилась служба и гостья среди прочих знатных особ явилась на паперти, стала нисходить по ступеням. Да, она была стара, но еще красива. Очи — уголья, брови, будто писаны мастером, уста сложной резьбы. Сними с лица сеть морщин и любуйся мужским любованием!
Попрошайки потянули к ней алчущие руки. Она же подошла к старику, что, опершись о стену, свесив седые космы, безучастно глядел в свою шапку. Литвинка достала горсть голых денег[108]… Вдруг ее рука задержалась, не дотянулась до нищего. Всех и вся заставила смолкнуть русская речь иноземки:
— Э-э… Светёныш? Ужли Светёныш? Ну-ка, глянь!.. Да Ивашка и есть!
Старик поднялся кряхтя, вперился в незнакомку и затряс головой:
— Васса!.. Ишь, как переменилась! Спрячь московки[109], достань полтину.
— Для тебя и рублей не жаль, — схватила литвинка бродягу за руку. — Айда в мою карету.
И всем на удивленье увезла убогого…
Перед полуденным приемом пищи нищий, отпаренный и приодетый, был введен в Столовую палату, где сидела хозяйка.
— Сядь. Поешь, попей. Да чур не упивайся, — пригласила Васса. — А то язык во рту спать ляжет.
Ивашка выпил пива, но не прикоснулся к меду.
— Важна стала! Вознесла тебя судьба!
— Брат был не в чести при Свидригайле и его преемнике, — заметила Васса. — Только при Казимире[110] пошел в гору. А я давно скорблю душой по всему русскому: ведь прожила здесь четверть века. Вот с трудом напросилась…
— И ладно, что напросилась.
— По смерти голубушки княгини, Анастасии Юрьевны, как отбыла на родину, так и не знаю ничего про вас, — продолжила Васса. — Краем уха слышала, что Юрий Дмитрич, не дожив шестидесяти лет, покинул нашу грешную юдоль. А что его три сына? Отчего ты не при них, а одиночествуешь в конце жизни?
— О, — махнул рукой Светёныш. — Ты совсем неведомка! Воды слишком много утекло. Нет ни господина, ни Юрьичей. Все кончено!
— Как кончено? — не поняла Васса. — А что было?
Бывший княжий слуга откинулся на спинку кресла.
— Было разное! После тебя мы с Юрьем Дмитричем отсиживались в Галиче. Он замирился напрочно с племянником, нынешним великим князем. Даже Всеволож, — припомни-ка такого! — перешедши на нашу сторону, не мог сговорить князя на войну. Государь-недоросль обманул Всеволожа, не взял в жены его дочь, сделал из друга супротивника.
— И весьма сильного, — вставила Васса. — Помнится, матушка-княгиня почитала Всеволожа чуть ли не умнее всех.
— Дочь его в Кремле стала ничем, — взял новый пирог Светёныш, — а сыновья нашего князя, Василий да Дмитрий Юрьичи, сдружились с государем, даже были в числе первых на его свадебной каше. И тут-то на свадьбе случилось несусветное: великая княгиня-мать внезапно схватила князя Василья Юрьича за пояс и прилюдно объявила, что он украден из великокняжеского платья. Старый князь Петр Константиныч, бывший наместником в Ростове, внушил ей, будто этот золотой пояс, осыпанный каменьями, был подменен последним тысяцким полвека назад тому и путем наследования попал к Юрьичу. Враньё ради большой замятии!
— Да если б даже не вранье, — вставила Васса, — так не на свадьбе ж отнимать! Ой, харапуга Софья Витовтовна! Недаром госпожа моя ее на дух не переносила.
Светёныш все-таки испил чашу боярского медку.
— Не перенесли и Юрьичи, — продолжил он. — Тотчас отъехали. Привели в бешенство отца невиданным позором. Князь вызвал Всеволожа, вятчан из Хлынова, наш воевода Вепрев собрал галичан. Полки пошли к Переяславлю. Юный Василий ничего не ведал, пока тот же Петр Константиныч не сообщил, что супротивник близко. Послали уговаривать, да уговорщикам под Троицей[111] указан был возвратный путь. На Клязьме дядя и племянник встретились. Набранный наскоро вооруженный сброд московский да еще, надо сказать, в подпитии, не выдержал первого натиска. Великий князь сперва бежал, потом отдался в руки победителю. Наш Юрий Дмитрич победителем вошел в Москву.
— Сам стал великим князем! — радостно прихлопнула в ладони Васса.
— Рано радуешься, — взял очередной пирог Ивашка. — Вместо того чтобы сгноить захватчика-племянника в темнице, Юрий Дмитрич тут же выпустил его с семьей и по совету своего боярина Морозова, вопреки воле старших сыновей и предостереженью Всеволожа, дал прощенному в удел Коломну.
— Наш князь всегда был добр сверх меры, — горестно подперла руками подбородок Васса.
Светёныш снова приложился к меду.
— Дядя был добр, племянник же хитер. Коломну сделал стольным градом Московского великого княжения. Все боярство, дьячество и духовенство начало туда перебираться из Первопрестольной. Москва — захирела. Граждане укрывались по своим жилищам и селам. Человек редко встретит человека. Все готовились к переселению.
Васса крайне удивилась:
— Ужли государь-недоросль так был люб?
Светёныш отхлебнул ухи из потрошков стерляжьих.
— Молодой Василий стал своим, а старый Юрий сделался чужим. Годами не бывал в Москве. Забыли здесь князя Звенигородского и Галицкого.
— И что за люди московиты! — кисло поморщилась литвинка. — Трудно представить жителей Вильны, покидающих свой город ради государя, что перебрался в Гродно.
— Старшие Юрьичи, — продолжил Ивашка, — освирепели, аки львы, на вредного советчика Морозова. Вломились к нему повечер и умертвили. Сами же, боясь отца, сбежали в Кострому.
Васса прижала ладони к щекам:
— Матерь Божья! Бедный Семен Федорыч! Ополоумевшие княжичи Косой с Шемякой! С виду — рыцари, с изнанки — хуже татей!
— Юрий Дмитрич ушел в Галич, уступил Москву племяннику, — уныло вздохнул Светёныш. — Да недолго длился мир. Старшие Юрьичи собрали войско и пошли против Василия Московского. Я в том походе был. Дядя со всеми сыновьями под Ростовом так расколошматил племянника, что он бежал к новгородцам, потом в Нижний, оставив и жену, и мать в нашем плену. Настропалился даже удрать в Орду, да ведь нечастному чужое горе помогает: наш государь всея Руси, великий князь Московский Юрий Дмитрич в одночасье, неизвестно отчего, скончался.
— Умер на престоле?
— Истинно так, — кивнул Светёныш. — Старший Юрьич занял его место. Да, как видно, не сложилось большой дружбы между братьями, и Косой бежал на север.
Васса подождала, пока Ивашка справится с ухой, запьет ягодным взваром. Насытившись, продолжил:
— Дмитрий Шемяка посетил Москву, дабы позвать Василия Васильича на свою свадьбу с Софьей Заозерской. А тот, враг знает почему, наверное по старой злобе, оковал его и отослал в Коломну.
— Дурак мальчишка! — не сдержалась Васса.
— Воистину дурак! — кивнул Светёныш. — Несостоявшийся великий князь Василий Юрьич собрал вятчан и галичан и встретил государя под Ростовом в селе Скорятине. Метил его пленить, да сам, разбитый в пух и прах, попался в плен. И тут свершилось страшное злодейство, какого на Руси три века не было.
— Его постригли против воли?
— Нет, — помотал головой Ивашка.
110