— Нынче вече властвует над Москвой, — раздался голос позади Юрия: это Борис Галицкий воротился и продолжил: — Народ распался надвое. Смелые хотят умереть в осаде, робкие — спастись бегством. Первые залезли на стены и башни, мечут камнями в тех, кто уходит из города. В воротах стоят копейщики, мечники, отбирают у беглецов имущество. В домах начались грабежи. Там и сям возникает слух о насилиях и убийствах. Одно слово — беспорядок!
Осей мрачно почесал за ухом:
— Пойду, окольчужусь, вооружусь. Да еще надобно поглядеть: надежна ли дворцовая стража.
Опасения дядьки тут же стал подкреплять грозный бунтарский шум за дубовым тыном. Неразборчивые выкрики, лязг оружия разбавлялись бабьими взвизгами и плачем. Вот первый камень стукнул… Заплот — не крепостная стена!
Юрий живо прильнул к Василию:
— Братец, братец, не подняться ли нам к матуньке?
Как бы в ответ ему растворилось оконце в верхнем прясле терема[10]. Выглянула Домникея, позвала:
— Осей! Веди княжичей к матушке великой княгине!
При переходе в женскую половину их встретила постельница Степанида:
— Государыня с митрополитом в Крестовой. Подите к ней.
Осей остался в передней, полной дворцовой челяди. Борис Галицкий с княжичами вошел.
Евдокия Дмитриевна стояла у иконы Божьей Матери «Троеручица». Тоже держала младенца на руках: новорожденного Андрея. Перед ней высился в белом клобуке Киприан. Чуть поодаль перебирал лествицу[11] духовник великокняжеской семьи, Симоновский игумен Феодор. С великой княгиней были золовка Анна Ивановна, жена Боброка-Волынского, и Елена Ольгердовна, княгиня Серпуховская.
— Дочь моя! — увещевал митрополит. — Свирепый Тохтамыш со дня на день окружит Москву. Серпухов вырезан и сожжен. Такая же участь ожидает Звенигород, Можайск, Дмитров. Вражеские отряды рассыпались по всему великому княжеству. Его обескровила дорогая победа, одержанная два года назад. Сегодня Русь не в силах сопротивляться Орде. Это поняли Михаил Тверской, Олег Рязанский и твой отец, Дмитрий Суздальский и Нижегородский. Тебе тоже надо понять: хочешь спасти семью, уезжай. Я решил уехать. Мои люди договорились с мятежниками, что шумят на вече: нас выпустят, не обидят и не ограбят. Решайся!
Великая княгиня нахмурилась:
— Покинуть Москву? — Огляделась, как бы ища возражения владыке, себе поддержке. Не слыша ни того ни другого, спросила: — Где Федор Кошка?
— Гм! — затруднилась с ответом Елена Ольгердовна.
Тетка Анна вздохнула.
Борис Галицкий, стоявший у порога, сказал:
— Боярин Кошка только что отъехал из города.
Евдокия Дмитриевна еще более помрачнела:
— Где Даниил Феофанович?
— Его уже нет на Москве, — отвечал Борис.
Великая княгиня, помолчав, как бы с последней надеждой спросила:
— Где Владимир Данилович Красный-Снабдя?
Об этом участнике Донского побоища, потомке муромских князей, было сказано, как и о предыдущих:
— Отбыл.
Государыня подозвала старших княжичей и попросила владыку:
— Благослови, богомолец наш, меня и детей. Мы едем.
Пока дядьки вели подопечных в их покои для скорых сборов, Осей ворчал:
— Жаль, не дал ты мне, княже, испытать плеч со смутьяном Свиблом. Из-за таких бояр ныне безначалие на Москве, смута и враг знает что!
Василий возразил так:
— Я против поединков. А про Свибла запомню.
Галицкий шепнул Юрию:
— Я на миг отлучусь, мой маленький господин. Не взыщи. Брат Федор остался в Звенигороде у одра умирающего родителя. Надо послать верного человека, чтобы их вывез.
Один взошел Юрий в свой неухоженный без Домникеи покой. Что взять с собой, что оставить? Сложил крашеные бабки в холстяной мешок, к ним же присовокупил кубики, любимые с малых лет. Пришла матунькина постельница Степанида, всплеснула полными руками:
— Воистину не зря Домникеюшка мне велела: «Поди к моему питомцу. Собери в дорогу. На дядьку, что из галицких княжат, надежда, словно на ветер: паруса подняли, а он сгинул..
Далее время помчалось с головокружительной быстротой. В проворных женских руках княжич потерял волю, но приобрел все, что надо для большого пути. Нетяжкая кожаная сума была полна самым необходимым. Одежда теплая. Август хотя еще и не кончился, да холода уже начались. Старший брат Васенька, пока шли к карете, ёжился, легко снаряженный своим дядькой. Евдокия Дмитриевна покачала головой, махнула рукой: поздно что-то переиначивать. Кони нетерпеливо переступали, возница верхом на кореннике держал кнут наготове. Митрополичий поезд ждал на Соборной площади.
Юрий зазевался на суету вне дворцовой ограды. Хлипкий посадский малый нес по тюку на каждом плече. Должно быть, весь свой домашний скарб. Множество горожан из застенья спешили укрыть в крепости нажитое добро. Парень было затерялся в толпе, вдруг один из тюков рухнул наземь. Платье, меха, серебряная посуда рассыпались по деревянной брусчатке. Пока хозяин нагнулся, от рухляди ничего не осталось.
— Брат, полезай в карету! — перекрыл крик бедолаги княжич Василий.
Тронулись. Колеса загрохотали. Кони зафыркали.
— Но, н-но! Сторонись! — защелкал бичом возница.
— Сбежал твой дядька, отпрыск окупного князька! — ухмыльнулся Василий.
Братья сидели вдвоем, обставленные сумками и коробами.
— Степанида урядливей твоего пестуна-героя, — ответил Юрий подковыркой на подковырку. — Меня вон как снарядила! А тебя…
— Матунька до отъезда успела посетить усыпальницы свекрови и свекра, — заговорил вовсе о другом старший брат. — Дед наш, великий князь Иоанн Иоаннович, опочил восемнадцать лет тому, когда татуньке было всего четырнадцать. Бабка же Александра, в иночестве Мария, великая княгиня его, умерла ровно через четыре дня. Он похоронен в Архангельском соборе, она — в приделе Спасского монастыря. Вот матунька и просила молитв умерших, дабы нам поздорову окончить опасный путь.
— С нами владыка Киприан, — начал было Юрий и осекся.
Их остановили ни с того ни с сего у Фроловских ворот. Каретная дверца отворилась рывком. Просунулась мужичья голова в поярковом колпаке. Морщинистый лоб, глаза-уголья, нос, как перезрелая слива, а далее борода, борода…
— Ого, нагрузились, как победители из похода! — исторг гром черный рот, присовокупляя к обычным словам запретные.
Простолюдин в черной однорядке до пят, однако верхом на коне и в богатом седле, важно заговорил:
— Мы вас, великая княгиня с боярынями, этак не выпустим. Заворачивайте назад.
Раздался взволнованный, возмущенный голос Евдокии Дмитриевны:
— Как же так? Митрополит сказал, что договорился: нас не задержат, не обидят и не ограбят.
Вокруг карет загомонили явно не ратники, а ремесленники:
— Твой муж бежал и сама бежишь?
— Мы люди не вящие, нас можно под нож татарину!
— Парья, не открывайте ворота! Пусть бывшие властодержцы защищают с нами Москву!
Всадник в однорядке вскинул ладонь:
— А-а-атступи! Прекрати! — Потом, оттеснив мужиков, склонился с седла, заговорил с великой княгиней: — Не бойся, государыня! Отпустим тебя. Только святости, то бишь золотые иконы, серебряные кресты, а также ценные кубки, ларцы, дорогие каменья, ну и все прочее в этом роде увезти не дадим. Вели вернуть в свой терем и сокрыть где-нигде. Митрополит уж исполнил это. Не мешкай и ты. А то я сию минуту еще здесь приказываю, а в следующую — меня по шапке. Тогда уж не обессудь!
Юрий с братом, прильнув к оконцу, видели, как Евдокия Дмитриевна ступила на землю и вдвоем с золовкой Анной распоряжалась. Особые короба челядинки укладывали в освобожденный, открытый задний возок, так называемые летние сани. Уложить-то женские руки уложили проворно, а вот отвезти и надежно скрыть… тут женские головы запокачивались растерянно. Ни одна услужница за такое трудное дело отвечать не решалась. Окольчуженный, вооруженный Осей даже не сошел с коня предложить свои услуги: не военное дело укрывать коробья. Он привык не прятать, а защищать добро. Великая княгиня, глянув в его сторону, не обратилась за помощью.