Галицкий расправил залихватские усы:
— С чего начать? Разбойные засеки сейчас не столь страшны, как снежные заносы: иной раз коню по брюхо. Мужики ленятся лопатить: нынче надсадишься, завтра вся работа прахом!
Вошел дворский Ларион Фомин.
— Господин князь Юрий! Из Москвы митрополичий посол прибыл, Иакинф Слебятев.
Все, единой силой поднятые, вышли в сени. Там стоял гонец:
— Великий государь Василий Дмитриевич всея Руси в двадцать седьмой день февраля в третьем часу ночи предстал пред Богом!
Часть четвертая. Ханский суд
се собрались в Крестовой. Сели по лавкам: князь с княгиней, бояре — Галицкий, Чешко, Морозов, отдельно — Иакинф Слебятев. Это новый человек среди митрополичьих бояр, возвышенный Фотием. Говорил осторожно, поминутно поглаживая русую бороду, призадумывался. То, что именно он отправлен в Звенигород, подчеркивало важность дела.
Князь утер навернувшуюся слезу, задал печальный вопрос:
— Государя-брата похоронили?
Слебятев оповестил:
— Погребение отложено в ожидании твоей милости и Константина Дмитрича. Он, переезжаючи в Москву, завершает дела в Новгороде. Завтра должен прибыть.
Юрий сызнова поднес платок к глазам. Представил последнюю встречу с братом Василием. Ах, зачем она кончилась так нелепо? Вместе выросли, многое совершали сообща.
— Каковы еще твои слова к нашему князю? — помогал Иакинфу Галицкий высказаться до конца.
Посол заговорил торопливо:
— Его высокопреосвященство святитель Фотий хочет поручить Юрию Дмитричу старейшинство великого княжения…
— То есть, — уточнил Морозов, — богомолец наш признал права старейшего на стол московский?
Слебятев прояснил:
— Святитель разумеет под старейшинством первое место в Великокняжеском Совете при юном государе Василии Васильиче, что унаследовал престол согласно завещанию родителя.
Повисла тягостная тишина. Молчал сам князь, молчала и его княгиня. Борис сказал, прямо обращаясь к господину:
— Святителев боярин сделал свое дело. Он может быть отпущен. Как повелишь, государь?
Услышав обращение к себе, до сих пор более приличествующее старшему брату, Юрий Дмитрич встал:
— Поезжай, Иакинф. Испроси моей семье благословения у богомольца нашего. Храни тебя Господь в пути.
Все поднялись. Посол откланялся.
Затем князь первый покинул Крестовую, за ним — княгиня и их присные. Супруги удалились в Юрьев деловой покой. Жена не оставляла мужа. Он опустился в кресло и закрыл лицо руками.
— Брата моего… старшего брата… больше нет!
Анастасия опустила руку на мужнее плечо:
— Утешься, свет! Наберись духу. Ты отныне старший!
Князь, не поднимая голов, молвил:
— Он был мне вместо отца.
Княгиня, сев на подлокотник, обняла супруга, горько прошептала:
— Теперь тебе вместо отца — племянник.
Юрий долго безмолвствовал.
Анастасия оторвалась от его брезжущих сквозь смоль седин, пересекла покой, остановилась перед образом Спасителя. Усердно принялась шептать молитву. Князь в ее шепоте узнал седьмой псалом Давидов:
— Господи Боже мой! На Тебя уповаю: спаси от всех гонителей и избавь… Если я что сделал, если есть неправда в руках моих, если платил злом тому, кто был со мной в мире, я, который спасал даже того, кто без причины стал моим врагом, пусть враг преследует душу мою и настигнет, пусть втопчет в землю жизнь мою и славу повергнет в прах. Господи, во гневе, подвигнись против неистовства врагом моих, пробудись для меня на суд… Суди, господи, по правде моей… Вот нечестивый зачал неправду, был чреват злобою и родил себе ложь, рыл ров и выкопал его…
— Настасьюшка, — взмолился Юрий, поднимая голову, — нет сил! О ком ты?
Она продолжила молиться, сомкнув уста. Потом оборотилась:
— Враги твои — Васильевы бояре. При брате-государе ты был для них всегда далек. При государе же племяннике будешь отодвинут еще дальше. Сегодня у тебя нет сил. Теперь до конца дней держи в тесноте сердце, свяжи душу. Оковы уже поданы…
Князь поглядел на образ, на величественный лик жены и почему-то на свои трясущиеся, ставшие морщинистыми руки. Резко поднялся, выпрямился и воззвал глухо, внутрь себя:
— Душа моя, душа моя, восстань, что спишь?
Княгиня бросилась, надеясь поддержать, ибо ей показалось: он тотчас упадет.
— Любимый господин мой! Свет-совет! Окстись. Забудь неумные мои слова. Трижды окстимся при малейшем искушении. Я — женщина и мной владеет прежде всего чувство. Заложим сани, поспешим отдать последний долг твоему брату, моему деверю, ведь он бывал к нам добр. А далее все вытерпим. Как Андрей, Петр с женами. Как Константин, в конце концов.
Юрий поцелуями отнял возможность продолжать. Затем сказал совсем другим голосом другую речь:
— Андрей, Петр, Константин — одно, а я… иное. Покуда жив, топор власть предержащих все время будет над моим челом. Меня не станет — над челом Андрея. Нет, не поспешу на государевы похороны. Отдам брату последний долг здесь, в Звенигороде. Наш преосвященный Даниил отслужит…
— Зело стар, — вставила княгиня. — Не сможет…
— Игумен Савва, — вспомнив о больном епископе, переиначил Юрий.
Княгиня постояла молча, спросила:
— Стало быть, в Москву не едешь?
Князь попросил:
— Узнай, не разошлись ли ближние: Морозов, Чешко, Галицкий. Пусть соберутся в Столовую палату: там светло и просторно. Пришло время больших решений.
Анастасия удалилась. Юрий наедине долго молился.
Раздумчиво взошел к сидящим ближним за пустым большим столом, предназначенным для многолюдных трапез и пиршеств. Светильники по причине пасмурного дня были зажжены. Можно продолжать соборование, как только что в Крестовой. Верные советчики не разошлись, а задержались спорами в сенях, взбулгаченные происшедшим. Сейчас с готовностью вновь поклонились князю. Он заметил: нет Настасьюшки. Сказал:
— Позовите на совет княгиню.
Сел во главе стола.
Выдержав время, объявил:
— В Москву не еду.
Бояре не спросили о причине, но у всех в глазах возник этот вопрос. Ответила жена Юрия Дмитриевича:
— В Москве князь может быть подвергнут принуждению.
Даниил Чешко не поверил:
— Ужель рука подымется…
Семен Морозов усмехнулся:
— Еще как! Не будем углубляться в тьму годов. Вспомним недавнее. Родитель Юрья Дмитрича Иваныч позвал Тверского князя Михаила, якобы решить наследственные распри. Сам митрополит ручался за безопасность такой встречи. И вот соперники сошлись. Михаил тут же был взят под стражу, разлучен с боярами, которых тоже заточили…
— Что ж, — вздрогнул Галицкий, — наш господин прав, что осторожен.
— Несколько лет Тверской был в тесноте, — довершил рассказ Морозов. — Выпустили, принудив крест поцеловать, что повинуется противнику. Говорят, тогда Орда вмешалась. Сейчас там распри: не вмешается.
В недавнем прошлом, как в зеркале, отразилось завтрашнее. Князь всматривался в лица близких, пытаясь угадать: не каются ли в том, что свои судьбы связали с его судьбой? Не опрометчиво ли Чешко стал инокняженцем? Не лучше ль было бы Морозову трудиться в Чудовом монастыре, а не дрожать в Звенигороде? Про Галицкого речи нет, он бывший дядька. Однако Юрий успокоился. Горящий взор Данилы обнаруживал решимость. Лик Семена Федоровича напряжен думами: какое подсказать решение? Борис сощурился, что-то замышляет. Хотя не трудно догадаться что. Подергав залихватские усы, изрек:
— В Звенигороде, княже, быть тебе не след. Он близок от Москвы.
— Куда же нам? — поднялась бровь Анастасии.
Юрий встал, сказал, как отрубил:
— В Галич!
Бояре, выходя, продолжили:
— Там стены прочнее.
— Народу больше.
— В крайности помогут и датчане. Наш князь жил с ними хорошо!
При выходе Асайка Карачурин догнав бояр:
— Данилу и Борису Гюргибек велел вернуться.