Думы мешали сну. Рано поутру князь встал с тяжелым чувством, будто уже прожит новый трудный день: дело как бы к ночи и нет воли ни на что.
Однако некоторое время спустя он уже скакал в окружении молодых споспешников, во главе большой конной рати, окольными лесными путями, минуя Москву, на Дмитров, Переяславль, Ростов и далее к Галичу. С воинским обозом утепленные кареты несли княгиню и ее челядь. Погода обещала весну. Мартовское солнце освободило от снега лес: он возвышался по сторонам, мокрый, черно-зеленый.
Молодой Вепрев на первой же стоянке поделился ратными заботами:
— Если мы, господине, не наберем хотя бы пять тысяч конницы, нам с московской силой не совладать. Кого на нас пошлют? Красного-Снабдю? Стар! Ивана Кошкина? Не воин. Слыхивал, набирает вес новый воевода Федор Товарков. Он мне неведом.
— Ты, — подал голос дьяк Федор Дубенский, — думал бы лучше не о том, с кем драться, а рассуждал, с кем мириться. Мир — лучший вид брани.
Князь помалкивал: у него было мало надежд на мир.
Когда прибыли в Ростов, зима напомнила о себе поздним снегом и вьюгой. Расположились на отдых в кремнике у великокняжеского наместника Петра Константиновича, издавна весьма расположенного ко второму сыну Донского героя Юрию. В теплом тереме пахло воском и ладаном по особой набожности хозяина. Молился он не в Крестовой, а в обустроенной домовой церкви, где ежедневно шли службы. Изрядный иконостас был и в Столовой палате. Дорогие гости подгадали к Великому посту. Молитву перед вкушением пищи Петр Константинович читал долго, сопровождая краткими песнопениями. Начав «Спаси Господи люди Твоя», большое чувство вложил в слова: «Победу благоверным людям Твоим на супротивные даруяй». Юрий вздрогнул, не предвкушая возможности победить супротивников с малым удельным воинством.
— Небось, государь, — вещал наместник, покончив с гороховой лапшой и принимаясь за пшено с маслом, — к тебе потянутся многие вящие из нашего брата. Слава Богу, жив еще Михаил Андреевич Челядня. Жаль, преставился Данило Феофаныч, но здравствует Лыков! Да и не только ему поперек горла два Ивана. Ишь, разбоярились при недоростке Васильевом! Митрополит же Фотий норовит тому, кто горластее. Грек, что поделаешь! Родился в городе, — язык сломаешь! — Монемвасии. Воспитывался в пустыни, готовился к безмолвию. Патриаршье назначение на Русь иноку, почти отшельнику, — гром Небесный. Наша страна ему тяжельше пустыни: отдаленная, иноязычная, холодная.
— Мыслишь, можно сладить с племянниковым окружением? — Юрий был озабочен завтрашним днем. — Чем разрешится противостояние? Словом? Мечом?
Петр Константинович, прищурясь, покачал сединами:
— Успешно разрешится лишь одним — хитростью!
Какой, не пояснил: считал огласку преждевременной.
Хранил упорное молчание на вопросительные взоры князя. А тут еще и обстоятельства прервали застольную беседу: в дверях подал голос челядинец:
— К его милости прибыли бояре из Москвы. Данило и Борис. Хотят лицезреть господина немедля.
Юрий вскочил:
— Чешко и Галицкий! Послы мои к племяннику!
Петр Константинович велел слуге:
— Веди сюда, как есть!
Вошли в унтах и полушубках. Борисовы усы, Данилова бородка — хоть собери в кулак да выжми. За поясами — кнуты: видать, гнали, как на пожар.
Все, выйдя из-за стола, столпились вокруг. Чешко начал:
— Бояре с великим князем приняли нас, как должно. Однако стали на своем. Мы — тоже. Спор был без пользы: не вышло на ковре[84], выйдем в поле. Пусть Бог рассудит.
Юрий опустил голову на грудь. Петр Константинович уставился в потолок, как провидец. Видно, пытался угадать: куда повернет, чем кончится, кто будет вверху? Хотелось: пусть тот, с кем дружески мед-пиво пил.
У Галицкого загорелись очи:
— Главное не сообщил Данило! Мы предложили перемирие до Петрова дня: они согласились. Всем надо собраться с силами. Братья Плещеевы назвали их разумными.
Князь вскинул голову:
— Еще четыре месяца! Это хорошо!
Застолье, как бы само собой, поспешно закруглилось. Решено было лечь с курами, встать с петухами и — в дорогу. Князь, однако же, никак не засыпал.
— Отринь непокой, мой государь, — пыталась усыпить княгиня. — Еще четыре месяца, сто двадцать дней!
— И каждый приближает кровь! — застонал Юрий. — Лучше бы их не было!
До Галича путь занял две недели. Задержка в Ярославле: поиск свежих коней. В Костроме чинили кареты. Слава Богу, галичский тиун Ватазин встретил доброй вестью: рать собирается, хотя и медленно, две пушки куплены, хотя и старые, гора мечей накована, хотя из плохой стали.
— А за четыре месяца еще нашьем доспехов огненных[85], чтоб у московских лежебок полопались глаза. Трус красного боится! — ободрял Ватазин.
Князь засмеялся, даже немного успокоился. Ходил смотреть на ратные учения. Вспомнил Осееву науку побеждать. Сам даже поорудовал мечом, пока не запыхался.
Терем в Галиче — не чета звенигородскому. Строен на века: бревна — в два обхвата, потолок — подпрыгнешь, кончиком среднего пальца не достанешь. Этот терем своей прадедовской крепостью вселял надежды: праотцы одолевали супостатов, правнук тоже одолеет! Дело-то всем поколениям святое, общее!
Настасьюшка была бодрее мужа, крепче верила в успех. Стала в Галиче распроворной хозяйкой: отдает приказы, руководит посыльными. Ее забота — прочный кормовой запас для воинов и их коней.
Усталые супруги, занятые под завязку, иной раз вечеряли отдельно, встречались в княгининой спальне, а то и в мужней — кто вперед уйдет спать. Спали как убитые: поутру снов не помнили.
Однажды князь проснулся как обычно. Нет, не как обычно: в окне темно. Светает же к весне задолго до того, когда проспишься. Стало быть, ночь еще, а терем ожил. Девки верещат. Кого-то не хотят в спальню к госпоже допустить. Князь у жены: надобно выйти. Отчего топот по хоромным переходам? И вдруг крик:
— Отец! Отец!
Вышел, закутанный в корзно. Пред ним — старший сын Василий. А за ним второй — Дмитрий. Явились из Москвы. Вот радость! Но зачем неистовствовать? У обоих лица, будто бы их душат.
— Вася! Митя! — выступила Анастасия следом за мужем. — Где так изорвались, растрепались?
— Татунька, спеши! Матунька, крепись! — волновался Василий Косой.
Дмитрий Шемяка произнес спокойнее:
— За нами гнались. Пришлось рыскать лесами. Слушайте: кремлевские бояре со своим Васькой упредили вас, нарушили перемирие. Московские войска идут к Костроме. Их ведут наши дядья Андрей Можайский, Петр Дмитровский…
— Вот почему так давно не было вестей из Москвы! — прошептала княгиня.
— И Константин Дмитриевич! — дополнил перечень воевод Василий.
Юрий откликнулся дрогнувшим голосом:
— И Константин?
Рухнули все надежды, как песочная крепость. Сперва надеялся: московские бояре погомонят, да уступят, примут его государем на великом княжении, ведь есть же в татунькином завещании слова: «А по грехам отымет Бог сына моего князя Василия, а хто будет над тем сын мой, ино тому сыну моему княж Васильев удел». Не согласились, отвергли. Даже отважились: меч на меч! Еще надеялся на четырехмесячный мир. Собрать силы, собраться с духом. Вместе с московскими единомышленниками выступить за правое дело. Нет мира! Обманули. Нарушили. Последняя надежда была не остаться в одиночестве. Брат Константин, казалось бы, тверд как кремень. Сам же Юрия призывал к твердости. Теперь — по другую сторону бранного поля. Что с ним произошло?
Князь ходил по покою, как пардус по тесной клетке. Истекает слезами по оконной слюде апрель. Должно быть, весь снег растопил. Конная и пешая рать соперника приближается к Костроме, а там — рукой подать! — к Галичу. С чем к ней выйти? С оружием или… с хлебом-солью?
Сын, средний Дмитрий, пришел оповестить о после от племянника:
— Семен Филимонов. С неприязненной речью. Прикажи, тата, оковать дерзкого и — в яму.
Юрий Дмитрич знавал молодого боярина Филимонова. Семен Федорович Морозов приходится ему дядей. Два Семена, два родича, и — ничего общего. Старый — весь в книгах, молодой — весь в потугах занять место повыгоднее среди кремлевских придворных.
85
В то время было обычаем смутить врага тем, что воины, скинув плащи перед началом битвы, оказывались в ярко-красных, огненных доспехах, ослепительно блестящих на солнце.