— Жаль бедных людей! — возвышается среди лодьи, сцепив руки на груди, Евдокия Дмитриевна.
— Мне жалко Трофима Волка, нашего дворского, — подает голос сидящий с рукой на перевязи Осей. — Узнал его, связанного, среди напавших. Как к нам пришла неожиданная подмога, убили беднягу.
— Спаси Бог тебя, Борис Васильич! — обратилась к Галицкому великая княгиня. — Если бы не ты…
Дядька Юрия руководил отплытием. Берег с оставшимися переяславцами и великокняжеским добром (сколько коробов в лодьи не вошло!) стал отдаляться, уменьшаясь.
— A-а! Этого я боялся! — воскликнул Борис Галицкий, вытянув руку.
Юрий, как и все, увидел и услышал: ордынская конница, тысяченогая змея, выползла из леса и принялась косить, как сорную траву, людей на берегу. Ах, переяславцы! Разве скажешь, что больнее ранит уши, жалобные вопли убиваемых или звериный визг убийц?
— Тохтамыш! — скрипел зубами раненый Осей. — Повсюду нынче Тохтамыш, — в Звенигороде, Дмитрове, Можайске, Юрьеве, Владимире и здесь, в Переяславле.
— Так уж повсюду! — не верила, умащиваясь в лодье Домникея с княжичем Андреем на руках.
— Борис Васильич сказывал, — пустился объяснять Осей, — новый ордынский хан с большими силами пошел к Москве, а малые отправил по окрестным городам. Все предает мечу, напоминая прародителя Батыя. Игумен Сергий после нашего отбытия узнал от беглеца-переяславца, что здесь творится, и отправил с проезжающим Борисом нам подмогу. Галицкий, хоть и не воин, да сметлив: послал в обход лесом инока Евагрия с товарищами отрезать тохтамышкам путь к утечке. На татар ударили со лба и со спины. Этим и спаслись.
— Гляди, — кивнул княжич Василий на середину озера, — многие переяславцы тоже спаслись.
И впрямь, кому достались лодьи, отошли от берега далее дострела вражеской стрелы. Злобные ордынцы ищут-рыщут для погони хоть суденышка, да поздно. Вплавь бросаться на конях боятся, — далеко!
— Понегодуют и уйдут, — решил Осей. — Одну собаку брат Евагрий упустил, вот и вернулась с целой сворой!
Когда великокняжеские лодьи шли серединой озера, осанистый переяславец, должно быть, из купцов, узнал великую княгиню:
— Матушка, Дмитриевна, куда же ты? Останься с нами. Враги оставят город, возвратимся, приютим, попотчуем, чем Бог пошлет.
— Благодарю на добром слове! — Евдокия поклонилась издали. — Спешу с семейством к мужу.
Вот уж они одни. Кругом вода. Зеленой кромкой — противоположный берег. Борис Галицкий лишь головой качал, следя за взмахами тяжелых весел. Гребцов не поторопишь: у уключин сидят опять-таки сенные девки. Мужики-возничие влились к дворцовым стражникам, приняли неравный бой и пали все до одного. Остался жив только Осей, знаток бойцовского искусства. Святотроицкие иноки явились, выручили и, отпущенные Галицким, умчались восвояси. Не в Кострому же им с великою княгиней! Четвериками управляли по дороге к озеру не все умелые девичьи руки. Юрию страх было наблюдать за своим дядькой. Тот морщился, чесал в затылке, дергал молодцеватые усы. Приблизясь к Евдокии Дмитриевне, сказал почти повинно:
— Не попались на мечи ордынцев, так не попасться бы на зубы лесных зверей. Нет охраны, нет коней, обоз потерян почти полностью. Ума не приложу, как быть.
— Ты сделал сверх того, что в силах человека, — молвила великая княгиня. — В остальном положимся на помощь Божью.
— Святости твои и ценности укрыл надежно, — доложил Борис Галицкий. — Ханские ищейки дворец перевернут вверх дном, а не найдут. Еще хотел в Москве нанять ребят для охраны, да там такое!.. Сам едва выбрался.
Лодьи уткнулись в берег, и начался тяжелый путь. Пешими шли до ночи. Юрий стер обе ноги. Но, видя, как шагает старший братец Васенька, не жалуясь, не замедляя ходу, сам, сцепив зубы, терпел боль. Лишь у костра, когда с него стянули обувь, дабы высушить онучи, дядька увидел раны и прищелкнул языком. Утром терпеливый княжич продолжал пешехожение на забинтованных ногах в просторных онучах Домникеи.
Питались грибами, ягодами, пока тропа, сколько-то дней спустя, не вывела к обширной лесной поляне с погостом в пять избушек. Здесь выспались, поели хлеба. Матунька втридорога оторвала от бедного мужицкого хозяйства двух коней. Телеги были старые, скрипучие. В одной ехала сама с детьми да с теткой Анной и Ольгердовой Еленой. На другой везли припас и коробы, что поместились в лодьях.
Чередовались дни и ночи. Сутки походили друг на друга. Тихо двигался убогий поезд. Всякий шум пугал. Любая перекрестная стезя рождала мрачные сомненья, хотя охотник-проводник знал здешний лес, как собственную длань. То ли звериная, то ль человечья тропа вилась проходом, будто с трудом проложенным в густой толпе дремучих елей. Для пешего достаточна, для конного с телегою тесна. Зеленопалые долгие руки вековых деревьев то озорно, то покровительственно хлопали по лицам и плечам. Колеса резко прыгали на корневищах. Узкая лента неба, что светлела между шлемами мохнатых хвойных великанов, с утра до ночи радовала чистотой лазури. Путь был сухим, но воздух с каждым днем терял тепло. В ночное время злее напоминал, что лето кончилось, осень уж не у дверей стучится, перенесла ногу за порог, и шерстяной полукафтанец пора менять на меховой тулуп. Однако рухлядь-то осталась в коробах под Переяславлем, не влезших в лодьи.
Теплолюбивый Юрий просыпался в шалаше, наскоро собранном из лапника: дрожал весь. Слушал ночной шум большого леса. Гукала сова. С хрустом в сушняке ворочался тяжелый зверь, должно быть, вепрь. Откуда-то из вышней тишины вдруг приближался, дышал в уши жаркий шепот. Не предки ли ночами покидают горний мир, дабы шепнуть потомкам предостережение. Слова по слабости звучали неразборчиво, а все равно пугают. Княжич крепче смежал веки, жался к матери. Та пробуждалась, успокаивала:
— Спи, Георгий. Не сегодня-завтра доберемся до Ростова. А оттуда, Бог даст, — к татуньке!
Долгожданный, вожделенный, никогда не виденный Ростов возник нечаянно для всех, кроме проводника. Он долго гладил черный гриб на белоствольной полуобнажившейся березе, потом сказал:
— Тут обождите. Сбегаю на выведку.
Ждали, затаив дыхание. Предполагали разное. Трясина впереди? Водило сбился с верного пути? Случайно набрели на логово лихих людей?..
Немногословный бородач вернулся, резко тряхнул космами, чтоб шли за ним. Вывел в подлесок. Указал на кучу изб, за коими вздымался дубовый кремник. Оповестил:
— Ростов Великий! Здесь поганых нет. Будьте благополучны!
Отвесил поясной поклон. Великая княгиня поверх платы, взятой наперед, дала ему из оскудевших средств серебряную новую деньгу с выдавленным человеком на коне. Дядька Борис, повязав шею княжича потеплее, процедил сквозь зубы:
— Четверть золотника весит монета!
Воистину жизнь — смена радости и горя, слез и смеха, тяготы и легкости! Скорого часу не прошло, а Юрий, позабыв страданья, наслаждался отдыхом в высоком терему князей ростовских. Оба — Константиновичи, Александр с Василием, подручники его отца. Приняли матушку со всеми присными в большой палате с пиршественным столом, с витыми золотыми подсвечниками, с мягкими лавками, Еще не все было поведано, не обо всем расспрошено, как началось застолье. Кравчий наблюдал за сменой блюд, чашники за полнотой серебряных черненых кубков. Как неожиданный подарок хозяев, к трапезе был приглашен человек. Стрижен под горшок, борода куцая, одежда явно не со своего плеча, — не достигает пят, застежки на груди не сходятся. Имя — Елисей, прозвище — Лисица. Однако все ему обрадовались, не спускали с него глаз. Княжичи Василий с Юрием, как взрослые, внимали, затаив дыхание, будто с того света явленному очевидцу. Он, как чудо, поздорову прибыл прошлой ночью из самой Москвы.
Говорит, далее Переяславля отряды Тохтамыша не пошли. Великокняжеский двуродный брат Владимир, собрав силу у Волока, наголову поразил чуть не тьму ордынцев. Их новоявленный Батый в Москве узнал об этом и вывел свои тьмы обратно в степь. Нет больше Тохтамыша в русских княжествах!
— Почему я не при муже? — воскликнула Елена, жена Храброго.