В Звенигороде посетил могилу бывшего дядьки Бориса. Раскрошил береженое еще со Христова дня яйцо, возжег у деревянного креста свечку. Не успел отойти, крошки склевали птицы, свеча погасла. Ветрено было на кладбище. Кроны вётел в немой укоризне покачивались, будто бы желая укорить: эх, князь!
Звенигородский княжий терем без Настасьюшки был неуютен и пуст, как во время ее поездки в Москву для обманной встречи с покойным родителем-грешником. Юрий Дмитрич поспешил на гору Сторожу.
Он еще не видел обители без игумена Саввы. Получив горькую весть о кончине старца, не решился покинуть Галич, побоялся: перехватят в пути. Скорбел у себя в Крестовой, отбивая тысячу земных поклонов вместе с княгиней. Теперь удивленные очи его узрели не юную обитель, а возмужавший монастырь. Знал: деятельный игумен при жизни успел воздвигнуть белокаменный собор Рождества Богородицы. Слышал: сторожевский храм послужил образцом Троицкого собора Сергиевой Лавры. А все же воспринял увиденное величие, как неожиданное, неведомое.
По длительном осмотре подошел к паперти, где, как указал новый настоятель, установлена плита над могилой преподобного Саввы. Приник в земном поклоне к гладкому, холодному камню. Вслушался в себя: не подаст ли бывший духовник мысли, как поступить, как быть. Нет, кроме творимых самим молитв, ничего не услышал.
Посетил колодец под горой, собственноручно вырытый старцем, испил чистейшей, не земного, а райского вкуса, воды. Она утолила жажду, но не печаль в мыслях. Пешим прошел за версту от обители, спустился в овраг, где игумен Савва выкопал себе пещерную келью для безмолвных подвигов. Все здесь осталось, как при нем: утлое дощатое ложе, аналой с книгой, монастырского письма икона Спасителя без оклада, много недогоревшая свеча в самодельном березовом поставце. Некоторое время князь оставался в келье один, однако же вышел без ощущения, что благословлен старцем на трудный подвиг.
Отстояв службу, прощаясь с иноками и новым игуменом, услышал:
— Огорчительная весть, княже, только что пришла из Москвы.
— Ш-што? — дрогнул Юрий Дмитрич: не имеет ли это к нему касательства.
Монахи, не ожидая княжего страха, переглянулись. Игумен поспешил с сообщением:
— В Чудовом монастыре, в церкви, построенной за одно лето более полувека назад, во время литургии верх от ветхости обвалился. Однако бывшие в алтаре священники остались все невредимы.
Князь вспомнил сообщение незабвенной мамки своей Домникеи о рухнувшей церкви в Коломне. Это случилось накануне Донского побоища. Он трижды осенился крестом:
— Все невредимы, слава те Господи!
Обратный путь в Галич прошел быстрее, чем в Звенигород. Без внешнего мрачного созерцания, без внутреннего тягостного непокоя. С мысленными молитвами. С воспоминаниями о преподобном Савве, который трудился не покладая рук, клал силы не для себя, только для Бога и для людей.
Галич встретил мрачного князя утренней зарей. Пол неба озолотилось, готовя солнечное восшествие. И вот брызнули лучи, ослепили, пригрели. Состояние духа сразу улучшилось. А тут еще и встречающая Настасьюшка прильнула к мужней груди:
— Сон добрый привиделся нынешней ночью: будто украшаю главу цветами, а поверх надеваю венец с дорогими каменьями. Это предвещает, что все наши дела окончатся счастливо, благополучно.
Юрий Дмитрич прикоснулся к душистому челу жены:
— Дай Господь!
Окончательно же сорвало с его смятенной души пелену ненастья сообщение Чешка и Морозова. Оба прибыли за полдень, когда князь, отпаренный в бане, накормленный по-домашнему, вкушал послеобеденный сон. Светёныш разбудил господина, провел бояр в его покои. На вопрос князя Чешко первым обрадовал:
— Приняли нас спокойно и отпустили без обид. Юнец-племянник ломким голоском сам предложил тебе ехать к царю Махмету, будто ты прежде не предлагал того же.
Морозов вставил:
— Назначили встретиться у дорогамина[95] московского Мин-Булата, в его улусе. Далее продолжать путь вместе в Большие Сараи.
Юрий Дмитрич вновь помрачнел:
— С московским баскаком Булатом у меня дружбы нет. Дружен он с мальчишкой Василием — водой не разлить. А где его улус?
— По Камаринской дороге[96], у границы Московского княжества, — пояснил Морозов.
Чешко ободрил:
— Дружбу отольешь в серебре. Мы твоим именем одолжились изрядно у купца Весякова, что имеет двор рядом с Богоявленским монастырем в Китай-городе.
При таком важном известии у князя окончательно отлегло от сердца.
Немедленно начались сборы в путь-дорогу. Юрий Дмитрич занимался подбором стражи, коней и оружия. Все нужно проверить самому. Конечно, оружничим Асай Карачурин, боярином-советником — Морозов. Поедет и молодой дьяк Федор Дубенской. А сыновья… Ах, сыновья! Трое сыновей и — ни одного рядом. Старшие так и не прибыли из Москвы. Младший — в Галиче со своими книгами. Посмотрел на него отец и махнул рукой, лишний раз поскорбев о Борисе Галицком. Его брат Федор в своем любимом Звенигороде, да и не чета он Борису.
Посреди сборов князя застал тиун Ватазин:
— Только что прискакал из Москвы человек Дмитрия Юрьича именем Иван, прозвищем Котов[97]. Говорит, твой сын, княже, просит взять его с собой.
Смутные, неприятные воспоминания шевельнулись в княжеской памяти. Так и не вспомнил, кто такой Котов. Рассерчал на среднего Дмитрия: сам — в сторону, посылает чужака.
— Пусть Котов убирается восвояси.
Поздно вечером, перед сном, господина задержал Елисей Лисица:
— Мои люди, княже, друг за дружкой летят из Москвы. Докладывают каждый шаг твоего племянника. Ямской гон — дело скорое: одна нога там, другая здесь.
Сидели друг против друга на лавках в княжем покое. Юрию Дмитричу нравилась хватка старого знакомца, нового слуги. Не лисья, а кошачья готовность к молниеносному действию выражалась в лице Лисицы.
— Так что же мой супротивник?
— Раздал церквам богатую милостыню, — начал Елисей. — С горестным сердцем оставил Первопрестольную. Перед тем отобедал на Великом Лугу близ Симонова монастыря. Когда смотрел на блестящие главы храмов, пустил слезу. Бояре его утешали, что никто из князей московских не погибал в Орде. Отец Васильев был там в чести и ласках. А он: «Отдать себя в руки неверных! Упасть к ногам варвара!» Мрачнел, скорбел слабый юноша.
— Нельзя что-нибудь поважнее? — перебил князь.
Старый разведчик многозначительно помолчал.
— Самое важное для нас плохое: ум, глаза, уши и речь мальчишки Василия будет представлять у великого хана хитрый, искательный, велеречивый боярин…
— Иван Дмитриевич Всеволож, — догадался князь.
Лисица подтвердил кивком.
— Он из кожи вон полезет, ибо великая княгиня Софья Витовтовна в случае успеха клятвенно обещала женить венценосного сына на боярышне Всеволоже.
— Добро, — запохаживал по покою Юрий Дмитрич. — Добро!
Елисей встал, чтобы откланяться. Князь вплотную подошел к нему, возложил руки на плечи..
— Распроворен ты, друг мой! Хочешь отличиться и возвеличиться, получить, чего и на уме нет?
Старик понурился:
— Жизни мало осталось. Одинок. Бессемеен.
Юрий Дмитрич искательно попросил:
— Поезжай со мной. Будь моей подмогой.
Лисица удивил быстрым ответом:
— Тотчас соберусь, господине. К утру буду готов.
На том расстались ко взаимному удовлетворению.
Юрий Дмитрич пошел к жене. Анастасия уже спала. Он разоблачился, улегся поодаль, дабы не потревожить ее. Княгиня не пробудилась…
Прощались, запершись в спальне, поутренничав. Князь был уже в походном опашне на тафтяной подкладке, в красных сапогах мягкой кожи. Во дворе и у Торга на площади его ждали конные в полной готовности. Княгиня не могла ни рук, ни уст оторвать от мужа, успокаивала, что все с Божьей помощью получится хорошо, что она будет терпеливо ждать и молиться. Он обещал непременно, чаще возможного, извещать о всех тонкостях дела, просил правдиво, начистоту отписывать о здоровье. Ее шелковый платок промок от слез.
97