Хозяин вскинул брови, глянул на гостя, задал раздраженный вопрос:
— Чего добиваешься? Думаешь, по твоему желанию все может стать с ног на голову? Да, ты умен, хитромыслив, во всем осведомлен. Однако остерегайся к этим дарам присоединять вседозволенность: что хочу, то и ворочу! Когда я накопил силу, было сделано все, чтобы я вновь обессилел. И не без твоего участия. Теперь ничего не могу. Да и не желаю. Устал! — Князь помедлил. Боярин хранил молчание. — Прости, Иван. Я тебя понимаю. Со своей стороны пойми и меня.
Всеволож решительно отодвинул кубок. Привстал, поклонился через стол.
— Благодарю, Юрий Дмитрич, что понимаешь. А вот я никак не пойму. У тебя сыновья: ради них напряги остатние силы. Помню, в один из наездов в Москву Анастасия Юрьевна разузнавала о смерти батюшки, князя Смоленского, и повстречалась со мной. Много беседовали, до сих пор в голове золотые ее слова: «Мы строим столп благоденствия, радея о детях. Они возводят этот столп выше, в заботах о наших внуках, те — еще выше, памятуя о дочерях и сыновьях своих». Я задумался: вот единственно верная история человечества! Столп когда-нибудь соединит землю с небом, иначе говоря, людей с Богом. Вот тогда и наступит рай в грешной мирской юдоли.
Князь выставил руки перед собой:
— Дай время. Дозволь подумать. Не знаю, на что решусь.
— Думай, государь, думай, — опустился на свое место гость. — Я был в Твери у великого князя Бориса Александровича. Видался со старшей дочерью, вдовой его покойного брата[107], а ныне инокиней. Долго соборовал с ним самим. Борис, ежели ты подымешься, пришлет всю тверскую рать с пороками и пушками. Заглянул я и в Углич, к твоему брату Константину. Тот двумя руками за устранение молодого Василия, Софьи и их приспешника, литовского выходца, Наримантова. Ратников-угличан, правда, мало, зато Константин надеется привлечь новгородцев. Разреши, пока размышляешь, навещу Хлынов, узнаю возможность Вятки. Пусть будут наготове.
Юрий Дмитрич кивнул:
— Добро. Только я покуда не говорю ни «да» ни «нет». Вот вернешься, все решим окончательно.
На том застолье и завершилось. Час настал поздний, оба удалились почивать. А назавтра расстались, вместе поутренничали, но уже без споров…
Лето день ото дня становилось жарче. Комары улетучились, птицы спрятались, листья, как вяленые, обвисли. Жар проникал всюду, и не было от него спасения. Ивашка Светёныш мелькал по дому в одной рубахе, челядинки бегали по двору в тонких пузырящихся сарафанах. А Юрий Дмитрич сидел у себя в покое, не снимая кафтана, и весь дрожал. Не от холода, от внутреннего непокоя. И руки дрожали, и голова тряслась. Одряхлел? Нет, рано еще. Просто жилы настолько взбулгачились — не уймешь. Он должен воевать? Должен заставить себя смириться? Должен решительно поднять меч? Должен навсегда вложить его в ножны? Должен… что? Не было ответа. Анастасиюшка бы призвала отстаивать свои права до конца. Тем более отнят Дмитров. Тем более сама жизнь до сих пор в опасности: не сунься в Москву, берегись, едучи из города в город! Его как бы вынуждают к решительным действиям. Всеволож отрицает преступные замыслы златоверхого терема. Или скрытничает, или не ведает. Лисица лучше него. Побежденный князь Звенигородский и Галицкий небезопасен даже в своем уделе!
Оконная рама в покое притворена не от холода, от жары. И вдруг — легкое дуновение по лицу. Словно матунька, уходя в обитель, ненароком провела рукавом по очам слепого. А если нарочно? Если не Евдокия Дмитриевна, а Анастасия Юрьевна? Да, это она, бессмертная его любовь и совет, дала знать о себе, изрекла без слов: «Душа, встань, что спишь?»
— Встаю, жизнь моя! — повиновался супруг.
В покой взошел Дмитрий Красный.
— Татунька, дозволь говорить с тобой.
Князь опомнился, принял спокойный вид.
— Рад тебя слушать, Митя. Редко беседуем.
Сын завел речь о приезде боярина. Он уже знал про злополучный случай с дочерью Всеволожа. Земля слухом полнится.
— Иван Дмитрич стал инокняженцем. Хочет теперь служить тебе. Да ведь ведомо, тата: он сейчас в одержании, а злость — плохой советчик, обида — тоже. Как бы в нем здравомыслие снова не взяло верх. Будь осторожен. Памятуй: плохой мир лучше…
— Знаю, — перебил отец. — Твоя матунька посоветовала бы совсем иное. Она была воительницей всю жизнь, ты — нет.
Сын необидчиво пояснил:
— В земной жизни ее обуревали мирские страсти, в небесном же бытии… она согласна со мной.
Юрию Дмитричу стало жаль любимейшего из сыновей: зря попрекнул. Поспешил подойти и прижать к груди.
— Татунька, я не хотел тебя огорчить, — начал Дмитрий.
— Что это? — вдруг прервал князь. Он, невольно окунув лик в сыновнии кудри, ощутил себя отроком: вдохнул с детства памятный запах.
— Ах, — отпрянул он.
— Особенная душистость… полевыми цветами.
— Совсем из головы вон! — оправдывался Дмитрий. — Намедни купец-сурожанин пахучую водицу привез. Я взял на Торгу. Нюхнешь, — будто сахар вкушаешь. А тут… весь мокрый от жары. Думаю, дай дух перебью.
Он отошел в сторону. Князь сказал:
— Сколько лет прошло! Господи, какая махина лет! Когда-то, в далеком отрочестве ну совсем похоже удивила меня любимая мамушка Домникея, красивая и ласковая. Сказала: «Купец-сурожанин пахучую водицу привез. Нюхнешь, — будто сахар…»
Юрий Дмитрич не договорил. Сын, покраснев, выскочил из покоя.
Настроение князя в корне переменилось. Он вышел в переход и первому же челядинцу велел найти Елисея Лисицу, где бы тот ни был, без промешки представить пред княжьи очи.
Старый разведчик явился на пятый день. Был в Москве собственной персоной, вызнавал, что и как. Доложил: тишь да гладь, да Божья благодать. Все и вся предвкушают брачную кашу. Василий скоро будет венчаться с Марьей. Голтяиха ходит гоголем. Витовтовна возглавляет сборы, заносчивая, как сам Витовт перед битвой на реке Ворскле.
— Почему на Ворскле? — перебил князь. — Там он был наголову разбит татарами.
— Не знаю, почему, — сам себе удивился Лисица. — Так, к слову сказалось.
Короче, с возвращением Дмитрова Москва успокоилась. Молодые Юрьичи просят передать: будут у отца в Галиче после свадебной каши. Сейчас заняты нарядами, будто не княжичи, а княжны. Васенька даже намерен завить власы на польский лад. Митенька пропадает у заозерской Софьи. «Вот, — говорит, — оженится двуродный государь-братец, тогда и я на всю Москву закачу женитву!» Юный Василь Васильич клянется всеми святыми, что с дядиной головы, если приедет на свадьбу сына, и волос не упадет. А там — верь не верь.
— У меня большая надобность тотчас быть в Москве, — молвил Юрий Дмитрич. — Тебе бы, Елисей, вызнать: жива ли еще в Вознесенской обители инокиня Мелитина, бывшая моя мамка Домникея. А ежели, слава Богу, жива, потребно найти способ, чтоб я с ней свиделся.
Лисица понимающе закивал:
— Исполнить немудрено.
Пришлось князю ждать распроворного слугу еще десять дней. Явился в образе столь занятого дельца, что посторонний не подступись. Князь даже не решился расспрашивать, изготовился слушать.
— Инокиня жива и здорова, — доложил выведчик. — С привратницей Данилой есть уговор: в любой час, когда будет при деле, по первому слову призовет Мелитину. Однако на весьма малое время, чтоб никто не хватился.
Переживая мысленно первый успех, князь последующих вопросов не задавал. Елисей сам продолжил:
— Поедешь, господине, открыто. Поначалу мыслил, каликой перехожей преобразить тебя. Бояре отрока-государя непредсказуемы. Гадай, что им в голову взбредет. Да в превращенье отпала надобность. Литвин Наримантов едет с проверкой в Кострому: плохо стали там пополнять великокняжескую казну. Вот я и условился с атаманом Ядрейкой Взметнем стеречь его путь. Будешь ты пойман в Москве, будет взят и любимец Витовтовны. Хотя вы и разные величины, но для нее равноценные.
Юрий Дмитрич покрутил головой, дивясь изобретательности Лисицы, потом согласился:
107
Старшие дочери боярина Ивана Дмитриевича Всеволожского были замужем, одна — за князем Тверским, другая — за Серпуховским. Мужья обеих умерли от язвы 1426–1431 гг.