Стасик недоверчиво покосился на него.
- Пожалуйста… Только ракеты я тебе не отдам.
- Думаешь, я из-за ракет?
Стасик посмотрел Юрке в глаза и ничего не сказал. Юрка покусал нижнюю губу и спросил:
- Зачем тебе столько?
- Пускай лежат.
- Так всю жизнь и будут лежать? - насмешливо спросил Юрка. - Сгниют.
- Я пойду, - сказал Стасик.
Юрка нахмурился и замолчал. Долго сидели они рядом, глядя в разные стороны. На станции пыхтел маневровый, набирая воду. Из трубы сыпались искры, озаряя бледным светом покачивающийся над тендером водолей. Там, где поблескивающие пунктирные линии рельсов собрались в одну точку, горел красный глаз семафора.
- Знаешь, где я их нашел? - заговорил Стасик.- В муравьиной куче. Гляжу, муравьи мечутся, как угорелые, ну, я взял сук, да и давай ковырять… - Стасик умолк, прислушался. - Юр! Фашисты летят!
- Наши это!-дернул Юрка плечом. - Я по голосу узнаю… Ну, а дальше?
- Ковырнул, а там вот этот ящик. Я бы и ракетницу нашел, да тут подскочил Жорка, оттолкнул меня и давай сам копаться. Сграбастал ракетницу, гад рыжий… А я ее первый увидал. Говорю ему: пускай у нас все будет пополам и ракеты и ракетница… А он говорит: «Нашел дурака! Ракеты твои перестреляешь, а ракетница останется…» Он и ракеты хотел отнять. Не вышло!
Из глубины леса, с той стороны, где клуб, вылетела зеленая ракета. Она красиво изогнулась в небе наподобие огромного знака вопроса и медленно растаяла.
- Летят! - вцепился в Юркину фуфайку Стасик.- И это ракета?!
Юрка открыл было рот, но колкий страх приморозил язык к нёбу: на большой высоте, раздирая сумрачную пелену вечернего неба, двигалась стая «юнкерсов». Черные капли отделились от самолетов и с металлическим воем понеслись на притихший поселок. Капли увеличивались, росли и от них трудно было оторвать взгляд. Капли падали прямо на голову. Ребята не помнили, как оказались лежащими на земле у поленницы дров. Все вдруг провалилось в какую-то яму. Сколько времени продолжалась бомбежка? Минуту? Час? Они не знали. Какая-то сила придавила их к земле и не давала поднять голову. А земля вздрагивала и тряслась, будто от страха.
Словно злой великан на ходулях прошагал по поселку: «Ух! Ух! Ух!…» Ушел, а следы остались - глубокие черные ямы, и долго еще в них курился ядовитый зеленый дымок. Вставать с земли не хотелось. Не хотелось ни о чем думать, даже радоваться, что черные стальные капли пронесло мимо. Тишина, звенящая, похоронная тишина. И вдруг где-то за домами, вблизи - прерывистый дикий вопль.
Стасик сел на землю, дотронулся до Юрки.
- Кричат.
- На Кооперативной, - сказал Юрка, поднимаясь.- Поглядим.
В переулке уже толпился народ. Крупная фугаска угодила в угол бревенчатого пятистенка. Дом так и сел на корточки, словно собирался перепрыгнуть через дорогу. В пролом в стене свободно могла бы въехать машина. Юрка и Стасик, держась друг за друга, пытаются заглянуть в эту огромную прореху. Но взрослые все загородили. Только видно, как на исчерканной осколками стене, чуть покосившись, висят ходики с тремя богатырями на циферблате.
Что-то страшное там, за неподвижными спинами людей. Юрке хочется убежать отсюда подальше. И не может. Ноги словно примерзли к земле. Будто сквозь вату, слышится разговор:
- Всю семью под корень вырубил… Даже младенца не пощадил!
- Господи! Что на белом свете деется?
- Лютует, сволочь!…
- У-у-у, звери! - скрипнул кто-то зубами.
- Вон фершал идет!
- А что толку? Мертвых не воскресишь.
Юрка, увлекая за собой Стасика, выбрался из толпы.
- Они чай пили, когда их убило, - сказал Стасик. - Всех пятерых.
Юрка молчал. Больше не сказав друг другу ни слова, они разошлись.
Гусь, оступаясь, взобрался на свое крыльцо. Горьковатый тревожный запах взрывчатки преследовал по пятам. В обледенелую ступеньку крыльца глубоко вонзился длинный зазубренный осколок. Снег вокруг него растаял.
В избе было холодно. Пахло штукатуркой и улицей. Стекла мрачно поблескивали на полу. Из печи осколок выломил красный кирпич. Дверь в другую комнату, раньше заколоченная, распахнулась настежь и держалась на одной петле. Большое зеркало над кроватью треснуло посередине. Рамка с фотографиями покосилась. Только медный самовар с короной-конфоркой на голове по-прежнему весело сиял в углу на чурбаке, гордясь своими медалями, выбитыми на желтой выпуклой груди.
Бабка рукавом смахнула со стола на пол штукатурку, стекла и стала собирать ужин. В углу на табуретке маячила чья-то сгорбленная фигура.
- В черковь перестали люди ходить, - услышал Юрка знакомый шепелявый голос, - вот гошподь бог и накажал жа грехи тяжкие… Егор-то на старости лет, чарство ему небесное, штал бежбожником… Жабыл и дорогу в черковь… А гошподь, он все видит… Гошподь, он ничего не жабывает!