Егоров поздоровался и поковылял к маскировочному щиту, сколоченному из картона и досок. Засунул в щель палец и сурово посмотрел на бабку.
- Разбомбит тебя немец, Петровна… Сколько раз говорю - заделай щели.
Петровна только рукой махнула: какая там щель? Дырочка. Она смотрела на грязного оборванного мальчишку, которого милиционер привел с собой. Мальчишка стоял у порога и хмуро косился на бабку. Глаза у него были большие, зеленоватые. Черные спутанные волосы ершом вылезали из-под пилотки.
- Кого ты привел, родимый? - спросила Петровна у Егорова.
- Постояльца, - сказал милиционер.- Пускай переночует у тебя, а завтра с попутным товарняком в Бологое отправлю.
- Пущай ночует - места много. - Бабка, наклонив голову набок, оглядела мальчишкины лохмотья. - А грязищи-то на нем! Куда я тебя положу? У тебя, небось, вшей больше, чем волос на головушке?
- Не считал, - проворчал мальчишка.
Егоров ушел. Мальчишка слышал, как в коридоре он сказал бабке:
- Покорми мальца… Голодный он, в чем душа держится.
Бабка долго шарила рукой в печи. Огромная двурукая тень двигала по стене локтями.
На столе, в который намертво въелась старая порезанная во многих местах клеенка, появилась начатая краюха ржаного хлеба, алюминиевая чашка с гречневой кашей, поллитровая кринка молока.
- Поешь, сынок.
Мальчишка, проглотив слюну, посмотрел поверх чашки на затемненное окно.
- Убегу. Ночью, - хрипло сказал он. - Пусть сам, коли хочет, едет на товарняке в Бологое.
- Мне-то что? Беги. - Бабка, кряхтя взобралась на скамейку, потом на треснувший посредине чурбан и скрылась на печи за колыхающейся ситцевой занавеской. Скоро оттуда шлепнулась на пол фуфайка, немного погодя - рваная овчина.
- Укройся, не то замерзнешь под утро, - сказала бабка. - Да гаси свет. Неча попусту керосин жечь.
Мальчишка, кося голодным глазом на хлеб и кашу, встал на табуретку и, зажмурив глаза, дунул на закоптелое ламповое стекло.
Не раздеваясь, даже не сняв пилотку, зарылся в пахнущую дымом овчину. Под печкой заскреблась мышь. Есть хотелось все сильнее. Почему он отказался? Этого мальчишка и сам не мог понять. Скорей бы бабка заснула… Краем глаза он видел на столе миску с кашей. Узенький лучик от лампадки рассек краюху хлеба пополам. Бабка захрапела. Мальчишка встал. Огляделся. Скрипнула половица под ногой, большая белая кошка недовольно посмотрела на него желтыми круглыми глазами. Бабка не проснулась, и тогда, осторожно переставляя ноги в тяжелых башмаках, он пошел к печке. Чугунок с кашей стоял рядом с заслонкой. Тихонько подтащив к краю, мальчишка жадно запустил в него грязную руку…
Утром он даже не пошевелился, когда встала бабка. Лежал на фуфайке лицом вниз, и худая спина его тяжело поднималась и опускалась. Петровна потрогала лоб: горячий!
- Простыл, сынок? - спросила она. Мальчишка перевернулся на спину, сел. Глаза его широко раскрылись, но он не видел бабку.
- Ангел! Ангел! - выкрикнул он. - Не надо… Ножик! Убери ножик!
- Господи помилуй, - сказала бабка. - Захворал.
Она переложила мальчишку на кровать, накрыла одеялом, под голову подсунула подушку.
Осунувшийся, большеголовый, лежал мальчишка на кровати и угрюмо смотрел на потолок, где устроились на зимовку мухи. Он даже не повернул головы, когда в избу пришел хромой милиционер Егоров. Немецкая алюминиевая цепочка от нагана билась при каждом шаге о залепленный грязью сапог.
- Не сбежал? - удивился милиционер.
- Хворает, - сказала бабка.
- Ты чего это, приятель? - спросил Егоров. От него пахло сыромятной кожей и крепкой махоркой. - Куда же тебя определить? - милиционер полез в карман синих штанов за кисетом.
- Сам определюсь… Без милиции.
- Не серчай, Кузьмич, - сказала бабка, - а в избе дымить не дам. Иди на улицу и там кури сколько хочешь свой табачище.
- Как же с ним? - кивнул Егоров на мальчишку.
- Подымется… На ночь чаем с малиной напою, пропотеет.
- Не буду потеть, - сказал мальчишка.
Через три дня он поправился. Но на улицу бабка не пускала. Весь день до сумерек сидел у окна и глядел на дорогу. Дождь давно перестал моросить. Сквозь облака нет-нет выглядывал солнечный луч. И сразу становилось светло и тепло. Лужа на дороге превращалась в большое зеркало и стреляла солнечными зайчиками в глаза. Под соснами щипали траву две козы. Одна белая, другая черная. Видно, козы не очень-то дружили. То одна, то другая, сердито кося прозрачным глазом, грозили друг другу заломленными назад рогами. Грозить грозили, а не дрались.