— Не разбомбит… Склад совсем в другом месте, — усмехнулся капитан.
— Там же Юрка Гусь с этим Стаськой, дядя! У водокачки… — хныкал Колька. — Ой, разбомбит их…
— Какой Гусь?
Капитан сильно встряхнул Кольку за плечи.
— А ну-ка! О чем ты?
— Там ребята! — кивнул Колька в сторону грохочущего леса. — Ракеты пускают…
— Ах, мерзавцы, что придумали!
Дядя Вася бросился в сени. Мощный взрыв с треском захлопнул за ним дверь, едва не сорвав с петель.
— Веди к своим ребятам! — натягивая на плечи желтый полушубок, приказал капитан.
В развороченном бомбами лесу было тихо. Месяц плыл по небу. То тут, то там зияли черные воронки. В освобожденных от снега елях и соснах запутался белесый вонючий дымок. С деревьев все еще сыпалась снежная пыль.
Колька зацепился ногой за косо воткнувшийся в снег сук и упал.
— Нету их тута…
— Эй, ребята! — закричал капитан.
Тишина. Лишь Тимаевка не спит, ворочается подо льдом. Да изредка слышно, как в разбросанные кругом воронки скатываются снежные комки.
— Разбомбило, — плаксиво сказал Колька. — Я говорил…
— Не каркай! — оборвал его капитан. — Эй, Гу-усь! — громче закричал он.
— Ста-ась, где вы-ы-ы? — заорал Колька.
— Чего кричишь? — недружелюбно спросил кто-то совсем рядом.
Колька обалдело завертел головой.
— Где? Эй, где вы?
— Разуй глаза — увидишь.
Из старой воронки, залепленный снегом, чуть живой от пережитого страха и холода, выбрался Стасик.
— Гусь? — Колькин голос дрогнул. — Нету его… Накрыло!
— Помолчи ты! — с сердцем сказал Стасик. Он кинулся к воронке и помог выбраться Юрке. Пошатываясь, Гусь сделал несколько шагов и, хлопая глазами, уставился на капитана.
Капитан молча смотрел на ребят. В его раскосых глазах — веселое недоумение.
— Кто из вас устроил этот спектакль? — тихо спросил он.
— Кто! Ясно, Гусь, — сказал Колька. — Другой разве такое безобразие придумает? На станции все стекла вылетели.
— Ну что ты на самом деле? — толкнул его в бок Стасик и повернулся к капитану.
— Это мы… Оба.
— Ну? — повернулся капитан к Юрке. — Рассказывай, Гусь!
Юрка молчал. Драная шапка сбилась набок и чудом держалась на одном ухе. Он смотрел на капитана и шевелил губами.
— Ну, чего ты там бормочешь? — спросил капитан и нагнулся к нему.
Юрка широко раскрыл рот и вдруг громко загоготал:
— Ого-го-го!
— Ты что, парень? — Дядя Вася еще ниже нагнулся к Юрке.
Гусь стащил с головы солдатскую ушанку, постучал себя кулаком по круглой голове, прислушался:
— Звон в башке… Ду-у-у! — Он повернул к ребятам испуганное лицо. — Оглох я… как бабка Василиса. Стась, крикни-ка мне в ухо!
Стасик крикнул.
— Громче!
— Юр-р-р-ка-а! — во всю мочь заорал Стасик. — Слышишь?
Юрка схватился за уши, потер их.
— Теперь слышу. Только плохо. Гудит… проклятая… Ду-у-у!
Дядя Вася смотрел в зеленые Юркины разбойничьи глаза и говорил:
— Что прикажешь делать с тобой, Гусь? На гауптвахту тебя засадить? Ну что мне, Гусь, с тобой делать? А?
Юрка молчал. И непонятно было, слышал он это или нет. Улучив удобный момент, он выхватил из-за пазухи ракетницу и сунул в сугроб.
Капитан и виду не подал, что заметил. Не спеша расстегнул полушубок, стащил его и накинул оглохшему и замерзшему Юрке на плечи.
— Домой, герои! Быстро!
Ребята гуськом побрели по протоптанной в снегу дорожке. Юрка шел последним и все время оглядывался на дядю Васю, который почему-то отстал. И все-таки он не увидел, как капитан вытащил из сугроба еще теплую ракетницу и запихал ее в карман галифе.
ОБИДА
К голой спине будто ледяную глыбу приложили. Юрка ловит рукой ускользающую фуфайку, но поздно: фуфайка шлепается с печки на пол. Он вскакивает и больно ударяется головой в потолок.
— У-у-у-у, черт! — Юрка яростно скребет зудящую макушку.
— Не смей, говорю, чертыхаться! Грех! — ворчит бабка из-под вороха одежек, прикрытых сверху серой овчиной.
— Пощупай, какая шишка вскочила! А ты — грех! — огрызается Юрка. Ему не хочется слезать с нагретой печки. Внизу морозно, как на улице. Печку топить нечем. Дрова кончились, жерди от забора тоже. Такой ненасытной печки Юрка еще сроду не видал. В последний раз она сожрала хромую табуретку, доску от Жоркиного крыльца, рассохшуюся кадку из-под соленых грибов.
Дрожа, Юрка напялил на себя кофту (опять пригодилась!), гимнастерку, обмотал шею бабкиным шерстяным чулком и храбро соскочил на холодный пол. На замороженных окнах пышно расцвели узоры, похожие на елочные лапы. За окном мороз. Не мороз, а собака. На двор выйдешь — набросится, искусает. Юрка хотел было зачерпнуть из ведра воды, но ковш скребнул по льду. Ткнул ладонью сосок умывальника — примерз.
Тяжелые дни наступили для бабки Василисы и Юрки Гуся. Кроме картошки, в доме ничего не было. Хлеба хватало только на обед. Если бы не военные, которые иногда останавливались на постой, совсем было бы плохо. А так нет-нет да что-нибудь и перепадет от них: то буханка хлеба, то банка консервов, то сухари.
Немецкие самолеты каждую ночь наведывались на станцию. Но бомбы кидали редко. Видно, поджало, жалеют. Бабка спрашивала военных, как там дела на фронте. Военные говорили, что кончилась для фашистов масленица — наступил великий пост. И по радио передавали, что немцев остановили. И люди на станции, несмотря на холод и голод, заметно повеселели. Перестали прятаться от самолетов в щели. Крутит над станцией немецкий самолет, а люди занимаются своими делами и внимания не обращают. Будто это не бомбардировщик, а так, чепуха. Каждый вечер, перед тем как улечься спать, бабка долго простаивала на коленях перед иконой и молилась за нашу победу, за сына-танкиста.
Юрке все время хотелось есть. Об этом он думал вечером, ложась спать, и утром, вставая. Он еще больше похудел, глаза его стали вдвое больше, и в них появился голодный блеск.
А вот Жорка Ширин был все такой же круглощекий и самодовольный. Он с матерью недавно вернулся из деревни. Бомбить-то стали реже. Насчет ракетницы пока не заикался. Жорка как-то похвастался, что они из деревни привезли целую кадку свинины. Мамка на что-то выменяла. Это она умеет. Где, интересно, эта кадка у них стоит? В чулане или в подполье?
— Господи, неужто так и помру на печи… — зашуршала овчиной бабка Василиса.
Косая упрямая морщинка появилась на Юркином лбу, глаза хмуро впились в светлое оконное стекло.
— Я сичас, — пробормотал он и, плечом распахнув заиндевевшую дверь, выскочил в сени.
Вернулся не скоро. Зато в руках — выше носа — охапка тонких поленьев. С грохотом свалил их, крикнул:
— Иди, баб, затопляй. — И снова за дверь.
Бабка выбрала из поленьев самое легкое, сухое, нащепала лучины.
— Баб! — надрывался Юрка за дверью. — Открой же!
Грохнув бабке под ноги еще охапку звонких поленьев, Юрка вытер рукавом фуфайки мокрый красный нос.
— Опять на станцию эшелон прибыл. Бензовозы сгружают… Баб, я пойду, а? Надо снег расчищать, а то им не попасть на аэродром.
Бабушка нащупала на шестке коробку со спичками, чиркнула.
— Какой из тебя расчищатель? И лопату-то в руках не удержишь. Сиди уж…
— «Сиди», «сиди»… Надоело.
Робкий язычок пламени лизнул лучину, и она вспыхнула, затрещала.
— Где поленья-то раздобыл? Небось опять украл? — Бабка подержала над трескучим огнем озябшие пальцы. По морщинистому печальному лицу ее запрыгал красный отблеск.
— Нашел… — уклончиво сказал Юрка. — Я же знаю, что красть — грех.
Поленья весело потрескивали в печи, когда пришла Шириха. Вернее, не пришла, а влетела как вихрь. Из-за ее спины выглядывала круглая физиономия Жорки.
— Куда, паразит, девал мое корыто? — Шириха подскочила к Юрке, норовя схватить его за ухо. Гусь прижался к окну, загородился табуреткой.
— Только тронь — худо будет! — пригрозил он, блестя кошачьими глазами.