Бабка долго шарила в русской печи. Огромная двурукая тень двигала по стене локтями.
На столе, в который намертво въелась старая, порезанная во многих местах клеенка, появились начатая краюха ржаного хлеба, алюминиевая чашка с гречневой кашей, пол-литровая бутылка молока.
— Поешь, сынок.
Бабка уселась напротив и с любопытством уставилась на мальчишку.
— Где батька-то с маткой? Потерял?.. Где-то мой Мишенька… Как ушел на третий день, будто в воду канул. Ни одной весточки… Да ты ешь на здоровье, ешь!
Мальчишка, проглотив слюну, посмотрел поверх чашки с кашей на икону в позолоте. Перед иконой теплилась лампадка.
— А бога вовсе нет, — хрипло сказал он. — Хочешь плюну на икону — и ничего мне не будет?
Черная, без единого седого волоска голова бабки Василисы возмущенно затряслась, сухонькие руки забегали по кофте.
— Тьфу!.. Да как твой язык повернулся?
Бабка встала, кряхтя и что-то ворча под нос, взобралась на скамейку, потом на треснувший посередине чурбан и скрылась на печи за колыхающейся ситцевой занавеской.
Скоро оттуда шлепнулась на пол фуфайка.
— Укройся, не то замерзнешь под утро, — проворчала бабка. — Да гаси свет, неча керосин попусту жечь…
Мальчишка, кося голодными глазами на хлеб и кашу, встал на табуретку и, зажмурив глаза, дунул на дышащее жаром и копотью ламповое стекло. Не раздеваясь, даже не сняв пилотку, прилег на фуфайку. Под печкой заскреблась мышь. Из-за кровати вылезла кошка и хвостом нервно замолотила по полу. Есть хотелось все сильнее. Краем глаза мальчишка видел на столе чашку с кашей. Узенький лучик от лампадки рассек краюху хлеба пополам. Бабка храпела. Мальчишка встал, огляделся. Скрипнула половица под ногой. Замер. Бабка не проснулась, и тогда, осторожно переставляя ноги, он пошел к печке. Чугунок с кашей стоял рядом с заслонкой. Тихонько подтащив к краю, мальчишка жадно запустил в него грязную руку…
ЮРКА ГУСЬ
Старый, потемневший под дождем и ветрами бабкин дом глядит на дорогу четырьмя окнами, крест-накрест заклеенными узкими газетными полосками. На дорогу глядит и парадное крыльцо: два резных столба и крытый дранкой навес. Парадным давно не пользуются, и бурая, облупленная дверь накрепко заколочена досками. Ветхий, подпертый кольями частокол провис. Деревенские мальчишки не могут пройти мимо, чтобы не побарабанить по нему палкой.
За дорогой в ряд стоят четыре сосны. У одной из них ствол изогнулся дугой, и кажется, что сосна подбоченилась. Сквозь колкую зеленую хвою в погожий день блестит оцинкованная конусная башенка на крыше вокзала. Из окон бабкиного дома видно, как мимо вокзала проносятся на запад эшелоны с танками, пушками, автомашинами, а с запада — санитарные поезда. Когда меж сосен мелькают платформы и теплушки с солдатами, на самоваре дребезжит медная конфорка, а стеклянная дверца старинного буфета распахивается.
Мальчишка, поджав под себя босые ноги, сидит на подоконнике и с тоской смотрит на длинные громыхающие составы. За его спиной бабка что-то ворочает в печи ухватом. На кухне тепло, а на улице ветер, дождь. Четыре сосны мерно кивают зелеными макушками низко бегущим облакам. Капли дробно ударяются в стекло и скатываются, образуя извилистые дорожки.
По дорогам разлились большие пенистые лужи. По утрам морозец чуть прихватывает их льдом хрупким и тонким, как корочка на картофельной драчене, которую бабка чуть свет подает на стол. Машины, проезжая мимо, крошат лед и обдают бабкин забор жидкой грязью. Если бы не этот проклятый дождь, мальчишка давно бы убежал из бабкиного дома на волю, даже босиком. Кто все-таки его башмаки спрятал? Бабка или милиционер Егоров? Проснулся утром — ни пилотки, ни башмаков. Чисто сработали! Только он все равно удерет. Босиком.
Бабка нет-нет да и посмотрит на него. Плечи острые, шея тоненькая, черные волосы косицей свисают на засаленный воротник. Ей хочется подойти к этому колючему парнишке да погладить его по взъерошенной голове. Хочется и боязно…
Что-то загремело. Бабка притащила из сеней большое цинковое корыто. Выдвинула ухватом из печи чугун с кипящей водой и, кряхтя, опрокинула в корыто. Изба наполнилась клубами пара.
— Скидывай свою ветошь… Слышишь?
— Чего придумала? — Глаза мальчишки испуганно забегали. Он сполз с подоконника и боком двинулся к двери, но цепкие бабкины пальцы ухватили его за воротник.
Вода горячая. Она ужалила пятки, окрасила в розовый цвет тонкие, как две скалки, ноги. И все-таки было приятно! Мальчишка сидел в корыте и шевелил в воде всеми двадцатью пальцами.
— Тощий-то!.. — Бабка запустила руку в его густые черные вихры.
Достала ножницы и, зажав под мышкой буйную мальчишечью голову, обкорнала ее. Голова стала круглой, с выступом на затылке.
Три чугуна горячей воды извела бабка, прежде чем отмыла всю грязь с мальчишки. А потом собрала его лохмотья в кучу — и в печку.
Мальчишка молча метнулся к пылающей печи, засунул по плечо мокрую руку, выхватил оттуда тлеющие тряпки и, обжигаясь, вытащил из кармана пиджака потрепанную колоду карт и бритву.
— А коли и сгорело бы все это добро, не велика беда, — сказала бабка.
Воротя нос в сторону, она ухватом подцепила лохмотья и снова запихала в печь. Согнувшись над раскрытым ящиком комода, долго перебирала там глаженое белье. Выложила на хромоногую табуретку кальсоны, рубаху, зеленые солдатские штаны со штрипками. А вот верхнюю рубаху так и не смогла сыскать. Взяла да и положила на штаны свою ситцевую васильковую кофту.
— Одевайся…
Кальсоны можно было завязывать на шее, рукава рубахи свисали до пола, а до карманов штанов не дотянуться. Зато бабкина кофта с пышной сборкой на груди пришлась мальчишке впору.
Глядя на этот шевелящийся комок одежды, из которого тыквой торчала стриженная ступеньками голова, бабка засмеялась.
— Господи ты боже мой!.. Ну как есть чучело огородное. Хоть на грядку ставь.
Мальчишка, присев, сердито воткнул кулаки в карманы, подтянул штаны и пробурчал:
— Спалила шмотки, а теперь чучело! Мой френчик еще бы носить и носить… Совсем как новый.
— Дырки на нем старые… Слышь, как твои воши щелкают в печи?
— А теперь гони мои корочки…
— Что? — удивилась бабка.
— Ну, эти… ботинки мои… Куда заначила?
— Вон под печкой сохнут… Нужны мне твои ботинки.
В углу на чурбаке запыхтел, зафыркал полуведерный самовар.
Мальчишка еще никогда не пил такого вкусного душистого чая. Он смотрит на бабку: она осторожно кладет в рот малюсенький кусочек сахара и подносит блюдце на трех растопыренных пальцах ко рту, дует на кипяток и звучно прихлебывает.
Мальчишка пробует пить таким же манером, но, расплескав кипяток на штаны, отказывается от этой затеи. Он ставит блюдце на край стола и, нагнув шею, начинает со свистом втягивать в себя чай. Бабка, прижмурив глаза, сосредоточенно дует на кипяток, но мальчишка то и дело ловит ее взгляд. Теплый взгляд, добрый…
— Как звать-то тебя? Аль без имени?
Бабка придвигает к нему поближе резную стеклянную сахарницу с отбитым краем.
— Да бери сахар-то…
Мальчишка пьет молча. Бабка, держа блюдце наотлет, ждет. Три раза она задавала ему этот вопрос, и три раза мальчишка отворачивался.
— Уж не потерял ли ты, сынок, свое имечко, мотаясь по белу свету?
Мальчишка, не поднимая глаз, бурчит в блюдце:
— Гусь…
— Что «гусь»?
— Юрка Гусь… Ну, фамилия у меня такая… Гусь! — в первый раз улыбается мальчишка. И остренькое хмурое лицо его вдруг преображается: глаза оживают, блестят, пухлые губы раскрываются, показав дырку на месте выбитого зуба. А на щеке обозначается маленькая ямочка.
— Годков-то сколько?
— Одиннадцать.
— Ишь ты! — удивляется бабка Василиса. — С виду-то и не дашь… Больно ростом махонький… Как же ты батьку с маткой потерял? Может, живы? Убиваются по тебе?
Дрогнувшей рукой Юрка отодвигает от себя сахарницу, и она падает, рассыпав на бабкин подол кусочки сахара.